Зажги свечу

Они заваривали чай чайник за чайником, и Эшлинг не столько перечисляла злодеяния Тони, сколько сумбурно рассказывала о жизни в Килгаррете. Планов нет, стратегии нет, представления о будущем нет. Сожалений тоже нет, как и разных «вот если бы только». Тони оказался человеком, которому в принципе не стоило жениться ни на ком. Эшлинг ничего не скрывала, но и не делала из случившегося трагедию. Похоже, она рассматривала импотенцию Тони всего лишь как еще одну причину непригодности для брака.

– Ему следовало бы стать священником, как брат. Я серьезно.

– С его-то склонностью к выпивке… Не думаю, что он смог бы.

– Я не хочу сказать ничего дурного про духовенство, но, похоже, смог бы, – возразила Эшлинг. – Взять хотя бы того преподобного отца в Уотерфорде, который помог Тони. Он ведь тоже выпивал по две бутылки в день, а посмотри на него теперь! Священнослужители заботятся друг о друге, и если кто-то пристрастился к выпивке, то другие ему помогут, возьмут на себя часть его обязанностей, не будут искушать его соблазнами. У них нет семей, которые могут распасться, пьяные священники не… Кого по-настоящему жаль, так это женатых пьяниц.

Элизабет рассказала про звонок Эйлин.

– Я не стану с ней встречаться! Она снова разложит все по полочкам и начнет меня убеждать. Нет, не хочу.

– Но ты хотя бы позвонишь ей? – Элизабет содрогнулась, увидев, как Эшлинг сморщилась от боли в губе при попытке улыбнуться.

– Позвоню, конечно. Не могу же я оставить маманю сидеть в пустой конторе и ждать. Да только ничего хорошего из моего звонка не выйдет.

Генри вернулся домой в шесть вечера.

– Она тут? – прошептал он в прихожей.

– Да, уснула. Я сказала, что разбужу ее в десять часов, чтобы позвонить матери.

– Она сильно пострадала? – встревожился Генри.

– Только лицо. Выглядит жутко, но она говорит, что у нее всего лишь синяк и разбитая губа распухла. Какой кошмар…

– Ее лицо?

– Да, лицо тоже кошмар, но я про ситуацию в целом. Похоже, все думают, что она должна терпеть и жить с ним. Они там с ума посходили. Его надо за решетку посадить, для его же собственного блага.

– Тогда почему родственники не отправят его в лечебницу?

– А они не видят в этом ничего страшного. Не знаю, что именно там произошло, но ей пришлось пойти на отчаянные меры и сбежать.

– Он что, может приехать за ней и избить ее еще сильнее?

– Нет, если Эшлинг попытается переехать обратно к родителям, то будет огромный переполох, по крайней мере так она говорит.

– Может, все успокоятся через какое-то время, и тогда она вернется?

– Она никогда не вернется к Тони, я знаю наверняка. Вопрос в том, сможет ли она вернуться в Килгаррет и не жить с ним. Я думаю, да. Все-таки они там не настолько застряли в Средневековье, как считает Эшлинг, но она ужасно расстроена… Я предложила ей пожить у нас столько, сколько она захочет, ты не против?

– Разумеется, ты так великодушна с друзьями.

– Эшлинг всегда очень хорошо относилась ко мне, заботилась обо мне.

– Ты имеешь в виду, когда ты жила у них в семье во время войны?

– Да, но не только.

Элизабет сначала сама поговорила с Эйлин:

– Травма не особо серьезная. Выглядит пугающе, но на самом деле ничего страшного, и скоро заживет.

– Спасибо тебе огромное, детка. А с тем, чтобы позвонить мне, проблем не возникло? – настороженно поинтересовалась Эйлин.

– Нет, никаких проблем. Я сейчас передам ей трубку. Эшлинг пьет чай, чтобы проснуться. Она проспала четыре с половиной часа. Хотя встретиться с ней, может быть, сложно… Секундочку, я позову ее.

Элизабет и Генри ушли на кухню и закрыли дверь, когда Эшлинг подошла к телефону. Генри сказал ей, чтобы она не переживала о стоимости и разговаривала столько, сколько понадобится. Он чувствовал себя неловко при виде ее изувеченного лица и отводил глаза, из-за чего Эшлинг склоняла голову еще ниже.

– Это пройдет, Генри. Сегодня и завтра будет хуже всего, но к Новому году все заживет.

Эшлинг стояла в мягко освещенной прихожей и разговаривала с матерью. Никто из них не знал, где сейчас Тони.

– Я попросила тебя позвонить не для того, чтобы отругать тебя, – сказала маманя.

– Знаю.

– И я слышала, что, хотя вид ужасный, все пройдет и шрама не останется.

– Да, так мне сказали. Я объяснила, что упала и ударилась о стул.

– Понятно. Мне бы очень хотелось поговорить с тобой.

– Маманя, я же тебе позвонила. – (В трубке послышались сдавленные звуки.) – Маманя, ты плачешь? Маманя?

– Нет, конечно нет. Я просто высморкалась.

– Ну тогда ладно.

– Ты сможешь вернуться?

– Чтобы жить у вас и работать в лавке?

– Нет, ты знаешь, что я имею в виду.

– Тогда не вернусь.

– Ты можешь пожить у нас немного.

– Или навсегда, или совсем никак.

– Ты ведь знаешь, ничего не бывает навсегда. Разве Ниам будет всегда? Или Донал? Или Имон? Что навсегда?

– Я хочу остаться дольше, чем ты бы согласилась.

– Я бы с удовольствием согласилась оставить тебя навсегда, и папаня тоже, но…

– Но – что?

– Но так будет неразумно. Ты должна попробовать другой способ.

– Я уже пробовала.

– Недостаточно.

– А сколько им будет «достаточно»? Я чуть без глаза не осталась!

– Нет никаких «их», Эшлинг… Я думаю только о тебе.