Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир (СИ)

Впоследствии мне рассказали, что Л. говорил, что, при всем моем уме, я поступила, как безрасчетная дура, согласившись на все эти условия, так как, в противном случае, получила бы все, что захотела.

Затем полицейские принесли мне, взятые при обыске, вещи, причем большая часть оказалась испорченными, сломанными, а многих недоставало.

Только что они ушли, пришел доктор Б-ий вместе с другим господином в качестве свидетеля. Доктор был бледный, худощавый человек, с рысьими, глубоко сидящими глазами.

Он старался получить от меня показания о сумасшествии Николая, но я сказала:

— Доктор, уверяю вас, что великий князь столько же здоров умом, как и вы. Я знаю, что он страдает клептоманией, но никакой другой мании у него нет.

— Гм! Гм!.. — промычал он: — но чем же тогда можно объяснить ваше влияние на него? Он днем и ночью требует вас с криками и воплями?

— Не знаю, но, вероятно, тем, что он хорошо знает меня, доверяет мне и помнит, что я всегда старалась угодить ему.

Доктор откланялся и ушел.

Вскоре я узнала от своей прислуги, что великий князь был арестован у своего отца, что он был страшно раздражен, что на него надевали смирительную рубашку, обливали холодной водой и даже били.

Бедный друг! Не имея возможности переписываться со мной, он каждый день посылал ко мне человека за какими-нибудь своими вещами — жилетом, фуляром, туфлями. На пятый день ареста он потребовал свою подушку, говоря, что не может уснуть на другой; он перерыл ее всю и, не найдя там записки, отбросил ее от себя, провел рукою по лбу, прошелся по своей комнате, оделся и утих… Через два дня после этого он сказал своему доктору:

— Ведь, вы считаете меня сумасшедшим, не так ли?

— Точно так, ваше высочество.

— Хорошо; пусть я буду сумасшедшим для сумасшедших, но отдайте мне мою милую, дорогую Фанни Лир, или я стану, в самом деле, сумасшедшим.

Его, конечно, не послушали, и он перебил и переломал в своей комнате все стекла, зеркала и мебель. Он был очень силен не только морально, но и физически.

В ожидании отъезда, я почти все время проживала дома, а когда случалось выходить, то за мной неотступно следовали мои стражники. Иногда я потешалась над ними; ускачу от них так, что они потеряют из вида, а когда нагонят, спрячусь под фартуком своего экипажа, чтобы подумали, что я убежала.

Накануне отъезда я побывала у гробницы Петра I, в часовне Спасителя, отслужила там молебен за несчастного Николая и сделала визиты своему посланнику и генералу Трепову, чтобы заявить свою благодарность за их участие.

Трепов сказал, что, если бы дело великого князя оставалось в его руках, то он сумел бы закончить его благополучно без грубых выходок и безобразного скандала. Он был очень любезен и даже поцеловал меня на прощание.

Дома меня ожидал жандарм с напоминанием, что я должна выехать на другой день, в 12 часов.

— О, не беспокойтесь, не опоздаю, — сказала я.

Однако, мысль покинуть навсегда Россию глубоко меня печалила. Тут я нашла себе самый лучший семейный оплот; я полюбила эту нацию; мне чрезвычайно нравился уклад их жизни, но особенно я горевала, что должна оставить тяжело больную Жозефину и, может быть, навсегда.

В воскресенье, в 12 часов, я пустилась в путь. В моем вагоне было два отделения: в одном помещалась я, а в другом какой-то господин, показавшийся мне не простым пассажиром.

— Это, должно быть, мой жандарм, — сказала я по-русски горничной.

Он покраснел до ушей, но обходился со мной чрезвычайно вежливо и внимательно, так же, как и его товарищ, сидящий поодаль.

Мы ехали быстро. С болью в сердце, со слезами на глазах совершала я мою последнюю поездку в стране этого доброго и приветливого народа, и то же время, по мере того, как мы двигались к границе, дышалось все свободнее и свободнее.

Я приехала в Париж, нигде не останавливаясь и не сказав никому ни слова о своих приключениях, но газеты набросились на них, как на добычу, и я стала предметом толков всего мира.

Для одних я была участницей заговора, для других — предательницей; кто говорил, что я одурманила великого князя, а кто, что я хотела заставить его жениться на себе.

Обо мне сочинили бездну самых нелепых басен и легенд, в которых не было и тени правды. Когда я где-нибудь появлялась, разговоры умолкали, начиналось перешептывание, подмигивание; все мое прошлое и настоящее было втоптано в грязь, и я вполне изведала все высокомерие и низость людей, из которых одни осыпали меня грубой лестью, а другие самыми подлыми ругательствами.

Почему же мне не ответить на эти нападки, восстановить истину в ее настоящем виде без прикрас и пристрастия.

Бедный великий князь стал предметом самого позорного, для разумного человека, обхождения. От него отослали всех его слуг, бывших с ним с самого детства всегда при нем, и каждые три дня меняли стороживших его людей. Его каждую минуту перегоняли с места на место, и он, одетый, как последний мужик, дожжен был пилить дрова, причем, конечно, не раз вспоминал Петра Великого, работавшего на верфях Голландии.