Збройники

Вера Полозкова

«Выговор с занесением в личное дело»

(стих, испорченный мной)

Ну вот ты и сидишь, в траншее, бычки выбрасывая,
Чтоб как-то, чуть ли не оправдываясь — стрелять.
И такая клокочет сучья ненависть классная
Между мной и тем, кто дома. Тепло? Кровать?

И сидишь так, сквозь ветер матерясь и всхлипывая,

Нехер на ночь смотреть фотки из твоего «вчера»,
Чтоб стояли в глазах слезы, дурные, пиковые,
Как чудесно было, но вряд ли будет, давай. Пока.

Приключилась твоя беда, война внеплановая,

Миллионный крик, очень свой, и ведь
Эта жизнь может и не стать твоей, все разламывая,
А ты только и можешь, что стрелять и пожить хотеть.

Эх, родной, мы не такие уж и особенные,

Это все — наши тексты, мы такие — все;
Мы бежим по посадке, такие, сгорбленные,
Потому что знаем — не сейчас, не те.

И повсюду поля лежат такие, маковые,

И дорога пыльная, и акаций цвет,
И зрелище это такое, знаешь, знаковое,
Чтобы всхлипнуть и плюнуть искать ответ,
Хоть все знают, что он есть, и только ты — что нет.

Да, мы странные, безумные, с нашим понтом,

В мультикаме и с пулеметом, с брони — на лёд;
И с таким белозубым оскальным грохотом,
Все такие, дурные, вперед-вперед.

Потому что мы, братик, — мы простая пехота,

Все бегут, и ты тоже, да, к небесам;
Танк рычит, нет, ты слышишь — стреляет кто-то,
«Вспышка, вспышка!» —
Ты снова там.

Ты же все понимаешь, не бурчи, не ворочайся,

Только нужен внутри контакт проводков нехитрых.
Просто помни — когда эта долбаная война закончится —
Имя нашей пехоты тоже должно быть в титрах.

Еще дни пехоты

День четырнадцатый

Утро

На четырнадцатый день Бог… не знаю. По моему, в Библии дальше первой семидневки не ушли. Мы же на четырнадцатый день понимаем, что все херово. Херово не потому, что «вот вообще», херово по вполне пристойному поводу — блиндажи.

Мы ни черта не успеваем. Между нарядами, едой, попытками как-то постираться люди берутся за лопаты и копают, копают, копают… мокрая глина липнет на все, иногда кажется — весь мир залеплен этой жирной гадостью. Лопату воткнуть. Вытащить, оторвать от террикона комок, перенести лопату за пределы условно размеченной ямы. Попытаться счистить килограммы грязи ногой, другой лопатой, ножом, криком, матами, деревяшкой и снова ногой. Поднять лопату, снова воткнуть в землю, и — по новой.

Готовы четыре блиндажа из восьми. Нет, не так — по-хорошему нормально готовы только два, у них по два наката мокрых кривых бревен, простелена пленка, потолок подбит, посредине свешивается лампочка. Провода кое-как проведены в огромный капонир, где сразу за «двести-шестьдесят-первой бэхой» стоят наши генераторы. В два блиндажа набивается человек двенадцать. Уставших, замерзших, злых. Еще один блиндаж — класса «бунгало», размером примерно с половинку купе, в нем две койки друг над другом, буржуйка и два ящика «пятерки», служащие микростолом. В нем живут Гала и Механ, и каждое утро я слышу, как они ругаются. Это «бунгало» ближе всех к кунгу, мы с Васей сбегаем в него при обстреле, и Механ привычно выставляет банку вареной сгущенки на те самые ящики, и мы едим по очереди, запивая вязкую сладость теплой водой и слушая прилеты. Считая эти прилеты, обложившись рациями, различая стрекот генератора и понимая, что все — херово.