Здесь была Бритт-Мари

Следовало пригласить его войти, но Бритт-Мари это представлялось чем-то неестественным. Никогда такого не было, даже в пору их отрочества. В родительском доме Бритт-Мари не разрешалось приглашать мальчиков к себе в комнату, мать Бритт-Мари считала это неуместным, так что Кент оказался первым мальчиком, которого Бритт-Мари пригласила войти. После смерти матери. Этот мальчик остался у нее. Сделал ее дом своим, а свою жизнь – ее жизнью.

Так что сейчас обоим естественнее всего показалось покататься по Боргу в БМВ – в машине им всегда бывало лучше всего. Кент сел на водительское место, Бритт-Мари – рядом. Можно сделать вид, что они просто проезжают этот город. Покидают Борг, как покидают места, откуда посылают открытки, потому что открытки посылает только тот, кто собирается уехать; тот, кто живет, посылает письма.

Они прокатились до города, потом обратно. Рука Кента лежала на рычаге переключения передач. Бритт-Мари осторожно положила здоровую ладонь на его руку. Чтобы почувствовать, что они едут в одном направлении. Рубашка Кента была измята, на животе темнели кофейные пятна. Бритт-Мари вспомнились слова Сами – о детях, которые словно живут на дереве. Кент выглядел так, будто свалился с дерева во сне и по пути пересчитал все ветки. Он виновато улыбнулся:

– Я не нашел этот дурацкий утюг. Без тебя дома никакого порядка нет. Сама понимаешь, любимая.

Бритт-Мари молчала. Что люди подумают? Скажут: жена бросила его, когда он ходил с палочкой, и все такое. Безымянный палец похолодел. Слава богу, на нем повязка и Кент его не видит. Бритт-Мари знала, что Кент ее предал, но не может отделаться от чувства, что и она его предала. Чего стоит любовь, если бросаешь того, кто так в тебе нуждается?

Кент кашлянул и сбавил скорость, хотя дорога была пуста. Раньше Бритт-Мари никогда такого не видела. Чтобы он сбавлял скорость без нужды.

– Врачи говорят, что у меня и раньше со здоровьем было неважно. В смысле – задолго до приступа. Я не был собой. Теперь пью какие-то дурацкие таблетки, антидепрессивные или как их там.

Он сказал это так, как озвучивал свои планы: как что-то само собой разумеющееся. Будто то, что заставляло его приходить домой поздно и пахнуть пиццей, было чем-то вроде заводского брака, который удалось легко устранить, и теперь все хорошо.

Бритт-Мари хотелось спросить, почему он просто не позвонил, ведь у нее есть мобильный телефон. Но она понимала: он был уверен, что она не знает, как его включить. Поэтому Бритт-Мари промолчала. Когда они снова въехали в Борг, Кент, глядя в окно, сказал:

– Ну и в дыру тебя занесло! Как твоя мама говорила про такие поселки? «За гранью прекрасного»?

– «За гранью добра и зла».

– Шутница была твоя мама. И какая ирония судьбы в том, что ты сюда попала, а? Ты же сорок лет, считай, из квартиры не выходила!

Кент как будто пошутил, однако Бритт-Мари не поняла юмора. Когда же они остановились перед домом Банк, Кент дышал так тяжело, что Бритт-Мари поняла – ему больно. Слезы у него на глазах – вот первое, что она увидела. Их не было, даже когда он хоронил свою мать. Бритт-Мари тогда держала его за руку.

– Все кончено. С ней. С той бабенкой. Она никогда ничего не значила. Не то что ты.

Он держал ее за здоровую руку, нежно гладя пальцы, и тихо говорил:

– Мне нужно, чтобы ты была дома, любимая. Ты нужна мне там. Не надо выбрасывать на помойку всю нашу жизнь только из-за того, что я один-единственный раз сделал глупую ошибку!

Бритт-Мари смахнула невидимые крошки с его рубашки. Понюхала цветы. Они пахли как обычно.

– Приглашать мальчиков в комнату не положено. В любом возрасте, – прошептала она.

Кент расхохотался. Щеки у Бритт-Мари пылали.

– Завтра? – крикнул он вслед, когда она вышла из машины.

Бритт-Мари кивнула.

Потому что жизнь больше, чем твое место в ней. Чем ты сам. Жизнь – это общность. Частицы тебя в ком-то другом. Это воспоминания, стены, шкафы с ящиками, в которых ты точно знаешь, что и как лежит. Это оптимально устроенная повседневность, так что образуется удобная обтекаемая конструкция на двоих. Это совместное бытие обыденных вещей. Цемента и камня, пульта и кроссворда, рубашек и соды, шкафчика в ванной и бритвы на третьей полочке. Вот для чего нужна Бритт-Мари. Если она не с Кентом, то в доме ничего уже не будет как обычно. Ее ценность, бесценность, незаменимость – именно в этом.

Бритт-Мари поднялась к себе. Открыла ящики. Сложила полотенца. Зазвонил мобильный, на дисплее высветился номер девушки из Службы занятости, но Бритт-Мари выключила телефон. Всю ночь она сидела в одиночестве на балконе. Рядом стояли собранные сумки.

25

– Ты смотришь так, как будто осуждаешь меня. Я этого, с твоего позволения, не одобряю, – сказала Бритт-Мари.

Не получив ответа, она продолжала чуть более дипломатично:

– Может, вы и не хотели смотреть на меня с осуждением, но я ощущаю ваш взгляд как осуждающий. Не получив ответа и на этот раз, Бритт-Мари уселась на табуретку, сцепив руки на коленях, и указала:

– С твоего позволения, полотенце лежит там, где лежит, чтобы ты вытирала лапы. А не для красоты.