Здесь и сейчас

– Ты? Ты как хочешь. А я не потерплю, чтобы мою судьбу кто-то решал. Даже мама. Мама поорет и перебесится, а мне дальше жить. Кстати, папа меня поймет и Кириетта тоже. – Надежда хорохорилась перед сестрой, но в глубине души страшно боялась сделать этот первый, по-настоящему самостоятельный шаг. Одно дело говорить, а совсем другое вечером признаться во всем родителям. А тут еще эта приставучая Верка! – Слушай, оставь ты меня в покое, иди себе и подавай в «тряпку», будешь миллионы метров клеенки на гора́ выдавать. На радость маме. И не строй такие глаза, со мной ничего не случится. Я погуляю до вечера и домой приеду. Иди уже, а?

И Вера вышла на ближайшей станции. Долго стояла, прислонившись к мраморной колонне, пытаясь переварить услышанное. Стояла до тех пор, пока не подошла дежурная по станции, не спросила, все ли у девушки в порядке. Села в первый проезжающий состав, забилась в самый уголок и долго каталась, без четких мыслей и планов, вслушиваясь в стук колес, всматриваясь в темноту за окном.

Вечером вся семья была поставлена в известность, что Надежда – подающий надежды художник и ювелир. По ее словам, именно так отозвался Семен Борисович, папа одноклассницы Людки Манеевой, и какой-то Наумчик, который и позвал Надьку на работу.

То-то Вера удивлялась: что общего у Надьки с Людой Манеевой, что сестра каждый день к Людке домой таскается?

Странное дело, но Марина Львовна отчего-то не метала громы и молнии, тихо съежилась на стуле, в оцепенении молчала.

– Надюша, какой такой Наумчик? – всплескивала руками Кира. – Да они все прохиндеи и аферисты! Ехали бы в свой Израиль! Семен Борисович этот, я знаю, на дому подпольно работает, кольца-серьги делает, золото переплавляет. Это ж уголовщина чистой воды…

– Надя, как называется организация, в которую ты устроилась? Ты уверена, что действительно сможешь этим заниматься? Лучше поступи сначала, научись, а потом работать начнешь, – по-деловому подошел к новости Николай.

Надька сбегала в комнату, принесла перевязанную тесемками старую Верину нотную папку, из которой веером вылетели на стол изрисованные листки. На каждом выполненная в карандаше картинка, изображавшая фигурки людей, птиц, зверей. Все четко прописанные, точно выверенные. Взрослые с недоумением вертели листки в руках, переглядывались.

– Вот, – констатировала довольная Надежда, – это эскизы ювелирных изделий в стиле Фаберже. Наум сказал, что по ним хоть завтра можно работать. Сказал, что я материал чувствую и фактуру. А на работу я пошла на «Русские самоцветы», все официально. Там есть экспериментальная мастерская, в ней Наум Давидович начальник.

Марина Львовна отложила в сторону листок, подняла голову, посмотрела на Веру, которая выпала из поля зрения на фоне последних событий.

– А ты? – И непонятно, чего было больше в ее голосе, угрозы либо надежды.

Вера внутренне сжалась, до боли, до того, что свело под ложечкой.

– Я подала документы в ветеринарный институт, – ответила тихо, но твердо. Была – не была. – Я хочу быть ветеринарным врачом.

– Так я и знала, – пригвоздила мама. – Чем еще могла закончиться эта вечная возня с подзаборными кошками и шелудивыми псами? Мало ты их в дом таскала! Это все ты, Коля, ей потакал: девочка просто добрая. То у нас безумная подбитая ворона два месяца гадила, то…

– Ох, умру: Верка Айболит! – простонала из угла Надежда, обрадованная, что теперь от нее наверняка отстанут.

– Бьешься как рыба об лед. Все впустую. – Марина произнесла это как-то непривычно покорно, нестерпимо горько.

– Мариночка, ты только сиди, не вставай! – встрепенулась, охнув, Кира. – Ты сиди, дыши глубоко, я тебе сейчас капель Зеленина накапаю, водички принесу…

– А что? – Голос Марины тоже был негромким и спокойным, как из гроба. – Это хорошее дело – коровам хвосты крутить. Не нужно мне капель, Кира, спасибо. Ты лучше себе накапай. У меня все отлично, мне вчера предложили в Африку поехать на три года. Я, наверно, соглашусь. Поедем, Коля, а?

И полностью испортила впечатление, неприлично хлюпнув на последней фразе.

Так получилось, что с легкой подачи Гюнтера я обрела новую очень милую знакомую, почти приятельницу. Мою преподавательницу русского языка Наташу. Наташа в свои тридцать пять была одинокой, жила одна и тосковала в Германии. Поэтому мы часто вечерами выбирались с ней посидеть в каком-нибудь недорогом ресторанчике или заходили к Питеру. Наташа была легкой в общении, в ее обществе я чувствовала себя необыкновенно комфортно. Даже если бы она не занималась со мной языком, я и тогда с удовольствием проводила бы с ней время. Не очень много, не в ущерб сыну.