Здесь, под небом чужим

Приоткрылась дверь, заглянул адъютант и стал делать руками какие-то странные беспокойные жесты. Керенский стремительно к нему подлетел, подставил ухо, не упуская меня из виду. Адъютант что-то возбужденно шептал, продолжая взмахивать рукой.

– Бориса Викторовича – ко мне, – приказал Керенский громко, чтобы я тоже услыхала, – через пять минут!

Ты, Дима, возможно и не знаешь, Б. В. – это Савинков, революционный убийца.

– Но, Александр Федорович, это невозможно, его нет во дворце, – возразил адъютант.

– Пошлите мотор, пусть его доставят! И Лавра Георгиевича! Немедленно! Он здесь?

– Здесь.

– Через пять минут жду! – адъютанту. Потом издали мне: – Извините. Неотложные дела. Всего наилучшего!

– Ради Бога, Александр Федорович, – я взмолилась, идя к выходу, тем самым ему навстречу. – Отдайте прямо сейчас приказ! От вас все зависит! Вы завтра уезжаете! К кому же мне обратиться!

– Хорошо… Я занят… Видите, как! Сделаю, что могу, постараюсь. Распоряжусь! И скажите вашим… не надо пасквилей! Тут многие болтают, будто русский мужик не хочет демократии. Он, мол, всегда жил под кнутом. Поэтому, значит, демократия в России невозможна. А я утверждаю, что в России было много демократических элементов жизни. У нас будет демократия!

– Благодарю вас, – сказала я и направилась к двери.

Навстречу мне входил Лавр Георгиевич Корнилов. Увидев меня, приостановился в удивлении, щелкнул каблуками, поцеловал мне руку, вымолвив тихо: «Ваше Высочество, как вы здесь?» Я развела руками и оглянулась.

– Да, да, Мария Павловна! – выкрикнул, адресуясь ко мне, Керенский, и метнул краткий взор в сторону Корнилова. – Это ваши князьки! Россию проворовали! Пропили! В карты проиграли! Сами подорвали монаршую власть! Теперь же обвиняют во всем меня! Будто я заставил Николая Александровича подписать отречение! Распускают грязные сплетни, будто я сплю на кровати императрицы Александры Федоровны. Черт знает что! Идите, я вас более не задерживаю!

Я поклонилась и вышла. Как только приехала домой, постаралась записать всё, что видела и слышала, как можно точнее. Ведь это История! Прошла неделя. Папа все еще под арестом, ибо пока Керенский ничего не приказал. И прикажет ли?

Про него говорят, что в гимназическом спектакле он успешно играл Хлестакова и собирался стать драматическим артистом. А стал адвокатом, и вот видишь, – главой России…

Дописываю через неделю. Отъезд Кирилла задержался. Уезжает он только сегодня. За это время, слава Богу, арест папа отменили, но тут же ему вышел приказ покинуть дом в Царском Селе. Теперь мы все вместе поместились на Сергиевской…

Никита Селянин

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Без печальной иронии эти тютчевские строки теперь уже не воспринимаются.

Судя по тому, что в предыдущем тексте упоминалась летняя жара, осень тогда уже была не за горами. Осень 1917 года. А с нею – попытка генерала Корнилова разгромить большевиков, предательство Керенского, арест Корнилова и самоубийство его сподвижника, тоже генерала, – Крымова. Приближался большевистский переворот, тот самый, который потом назвали Великой Октябрьской революцией.

Когда я учился в школе, нам, школярам, преподносили разные романтические байки про эту самую Великую революцию. Про красивых, мужественных и справедливых революционных матросов, которые штурмовали Зимний, про решающий залп «Авроры», про Ленина в парике и с нарочно подвязанными зубами, конспиративно пробиравшегося с Выборгской стороны в Смольный. Про женский батальон и юнкеров, безуспешно оборонявших Зимний дворец. И, конечно же, не раз сладострастно повторяли ложь про бегство из дворца Керенского в женском платье. И я стал расспрашивать бабу Тоню, мою бабушку, что же она помнит про Тот Великий День 25 октября (он же – 7 ноября). Наверное, учился я тогда классе в пятом. Меня интересовало, конечно же, видела ли она уличные бои. Где стреляли, что за люди (матросы?) стреляли, в кого стреляли? Кричали ли ура? Ничего я такого не видела, не слышала, все шло, как обычно, ответила она, усмехнувшись. Такая у нее была манера – про все страшное, нелепое рассказывать скупо и с печальной усмешкой. К семнадцатому году она уже успела кое-что в этой кособокой жизни повидать, послужив земским врачом в глухом белорусском уезде. А уж к моменту моих вопрошаний у нее за плечами оставались лет тридцать с лишним советской власти и ленинградская блокада. И боев не было? – спросил я. Может, и были, да без меня, мне нужно было для твоего папы молоко достать, бегала по Петроградской стороне, искала, тут тишина стояла, все по домам попрятались, лавки на замке. Отцу моему тогда было всего два с половиной года.