Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Он выпускает альбом «Чистокровные» и делает групповой портрет «чистокровных» владельцев чистокровных жеребцов. Тема чистокровности волнует художника. Вот удивилось бы, узнав об этом пристрастии Терешковича, строгое Министерство по делам евреев, ведавшее чистотой крови в пору немецкой оккупации Парижа. Оно ведь даже пылкого антисемита Жоржа Сименона заподозрило в «нечистокровности». Может, удивился бы этой страсти и московский интеллигент доктор Абрам Терешкович, простодушно допустивший смешенье кровей и женившийся на прелестной Глафире Якуниной, дочери Николая Якунина, строившего здание московского Ленкома, того, что на Путинках… «Чистота крови»… Это после всего, что случилось на свете. После того, как бездарный венский мазила, не сходивший вовремя к психиатру, вообразил, что он-то и есть «чистокровный». В садике на Канатчиковой даче у папы-доктора полным-полно было таких шикельгруберов в грязноватых халатах, но чтоб его Костик, здоровый, спортивный мальчик… Да, но речь пока идет только о жеребцах. К тому же, что ни говори, Костик все-таки художник — нормальное ли это занятие?

Персональные выставки живописи Терешковича, прошедшие по городам Франции и планеты, даже трудно перечислить — в Нью-Йорке, Токио, Ницце, Кань-сюр-Мер, Лондоне, Цюрихе, Женеве, Хельсинки, Ментоне… Наряду с орденом Почетного легиона и орденом Искусств и Словесности он получил в 1951 году Большой приз на Биеннале в Ментоне и с тех пор ездил регулярно в эту некогда столь радостную, столь пленительную усыпальницу чахоточных. Терешкович любил менять виллы и ателье в Ментоне, но в конце концов обосновался на горной дороге, ведущей от Мартынова мыса (Кап-Мартен, где живали и великий Черчилль, и две императрицы) в упоительный горный Рокбрюн, где жил некогда великий князь Александр Михайлович…

В Ментоне, присвоившей Терешковичу звание Почетного гражданина, и в городках Лазурного Берега многие помнят еще элегантного спортсмена-художника. Букинист и антиквар из Ниццы, к которому я часто захожу в галерею по пути на Променад дез Англэ, с удовольствием вспоминает, как они еще не так давно (ну, может, лет тридцать тому назад) играли с Терешковичем в теннис:

— Он очень хорошо играл. Я ему всегда проигрывал.

Когда Терешковичу исполнилось семьдесят лет, почтенный Владимир Вейдле, точно забыв не только о «пропащих», «незамеченных» и «проклятых» русских поколениях, но и о наших собственных людских сроках, написал о Терешковиче с безоблачным восторгом:

«Константин Андреевич в семьдесят лет все так же младенчески радостно пишет своих внучек, как прежде писал своих дочек, — и цветы, и деревья, и Южное море, и прелесть того, что пройдет, но тут, на холсте, долго еще будет жить. Кругом, быть может, и тьма, но живопись не знает тьмы. Вон — точно пылью цветочной на листе — литография недавних лет: две дочки, девочки еще, совсем молоденькая жена, Костя и собачка Душка. Время, где твое жало? Тьма, где твоя победа? Только живопись „там внутри“, и с ней нет времени, нет тьмы».

Средиземноморская волна, ослепительный блеск, облака… Но время непреклонно…

Когда пришел его час, Терешкович похоронен был на одном из самых красивых кладбищ Франции — в Рокбрюне, высоко-высоко над морем, над Монте-Карло, неподалеку от могил Корбюзье, сестры последнего русского императора Ксении Александровны Романовой и ее мужа. Куда уж выше?

То, что прелестные, веселые пейзажи, дети, дамы, кони, жокеи, портреты знаменитостей сделали талантливого Терешковича богатым и славным — это нетрудно понять. Но ведь даже уродки Сутина и дохлые его куры сделали богатым и славным (хотя и не сделали счастливым) этого сына нищего портного из захудалых польско-белорусско-еврейских Смиловичей. Такой уж город Париж. Это подметил еще их общий друг, нищий «монпарнасский царевич» Поплавский: на каждого из много работающих художников найдется в конце концов в Париже свой маршан, свой поклонник и своя доля всеобщей славы. На всякого, кто на виду. Даже на самого странного, на самого честного, на самого застенчивого, ни на что и ни на кого не похожего. Конечно, при условии, что жить он будет долго. Как это случается, объяснить трудно. Так же трудно, как объяснить успех ничтожной брошюры, которая становится вдруг торговой удачей, по-ихнему — бестселлером.

Вот ведь пришла в конце концов удача даже к честному сыну Бугуруслана Сергею Шаршуну, больше полувека безвыездно проторчавшему в Париже. В начале скудных 30-х пришел к нему литературный успех, правда, в очень узком кругу, вполне скромный и недолгий, не слишком понятный, но все же пришел. Потом Шаршун снова писал картины. Когда-то в счастливой Москве (еще до ее «реконструкции») великие разноцветники Юон и Мешков нашли у него «чувство цвета». Они у всех учеников его находили, кто вовремя платил за уроки. Позднее великий Тристан Тцара нашел у него чувство юмора. Не румынского, не еврейского, а дадаистского, такого же, как у самого Тристана. Но где они теперь все были после войны, боевые друзья — дадаисты с мохнатыми сердцами?..