Здесь шумят чужие города

Наверное, не стоит лишний раз пояснять, какая была в то время жизнь. Она побывала в тюрьме короткое время, возила по снегу санки с академическим пайком, работала в Отделении искусств Публичной библиотеке в Петрограде, до нашего недавнего времени носившей имя Салтыкова-Щедрина. И сохраняла свой восторженный взгляд на мир, который пресек расстрел Гумилева. Подобно многим другим, выехала по командировке в Берлин, чтобы уже не возвращаться. По предложению Добиаш-Рождествеской в июне 1922 года недавно принятая на работу сотрудница Исторического института при Петроградском университете Раиса Ноевна Блох была направлена в Германию для работы в архивах и библиотеках.

Уже после ее отъезда в «Госиздате» в 1923 увидела свет книга Карло Гоцци «Сказки для театра». Титульный лист украшали имена и фамилии переводчиков — Михаил Лозинский, Яков Блох, Раиса Блох. А в 1924, уже в Германии, в переводе Раисы Блох и В.И. Ракинта вышла комедия Николо Макиавелли «Мандрагора».

Жизнь в Берлине во многом стала продолжением жизни в Петрограде. То же сочетание научной работы и поэзии. Только уже не было рядом любимых набережных и мостов. «Мне был отчизной город белый», — напишет она спустя несколько лет.

Раиса Ноевна заканчивает берлинский университет, защищает диссертацию «Монастырская политика Льва IX в Германии», начинает работать в группе одного из ведущих европейских исследователей средних веков профессора Бракмана. «Она посвятила себя средневековью, кухонной латыни», — свидетельство еще одного мемуариста русской эмиграции, литератора Александра Бахраха[5]. «Кухонная латынь» действительно, была более чем необходима, ведь группа Брахмана работала в знаменитом издательстве «Monumenta Germaniae Historica», продолжавшем монументальную научную традицию высокопрофессионального издания древних немецких исторических источников.

Но поэзия, поэзия по-прежнему оставалась главной для нее. Берлин вскоре перестал быть похожим на столицу русской литературы, какой он по праву считался в самом начале двадцатых. Спасаясь от инфляции, русские писатели уезжали: кто в Париж, кто назад, в уже Советскую Россию. Но жизнь продолжалась, и одним из «родников» русской поэзии в Германии стал поэтический кружок «тридцати», который возглавил будущий муж Раисы Михаил Горлин.

«Миша Горлин — очень маленький, пухлый, с мелкими чертами лица и вьющимися, довольно светлыми волосами. Глаза у него хорошие — серые, умные, с длинными ресницами: он был пухлый как девочка… Он был на 11 лет моложе и на голову ниже ее. В остальном они прекрасно дополняли друг друга: он был растяпа и лентяй, она — энергичная и твердая, упорная»[6].

Насчет «растяпы» — здесь, наверное, Евгения Каннах была в чем-то права: слишком незащищенным от жизни воспитали его родители, долгое время бывшие вполне состоятельными.

Так, они боялись подпустить сына к велосипеду. Впоследствии это стало одной из косвенных причин его гибели. Но лентяем его называть не стоило. Диссертация Михаила о Гоголе и Гофмане потрясла многих литературоведов. «Он даже пытался реконструировать задуманную Гоголем комедию «Владимир третьей степени», работая над этим с той тщательностью с какой музейные реставраторы стараются собрать воедино уцелевшие черепки какой-нибудь античной вазы»[7]. Это — снова слова Бахраха.

Еще он писал белые стихи о романтически странах и сказочных животных и своей фантастичной и детской любовью к литературе заражал многих. Кружок его посещали не только молодые русские поэты, но и, например, вполне известный к тому времени Владимир Набоков, писавший в Германии под псевдонимом Сирин.

Так и продолжалась жизнь. Стихи, кропотливая работа и тоска. Тоска по Петербургу, с такою силой прозвучавшая на страницах ее первой книги стихов «Мой город», вышедшей в 1928 в берлинском издательстве Якова Блоха «Петрополис».

Мне был отчизной город белый,
Где ветер треплет вымпела,
И оттого я звонко пела
И беззаботная жила.