Здоровый эгоизм. Как перестать угождать другим и полюбить себя

Она была заботливой, осторожной, мягкой молодой женщиной, профессиональной писательницей. Я понимала, что ей очень трудно, но временами находиться с ней было для меня затруднительно и утомительно. Она старалась угодить мне Классическим способом, писала мне рассказы и приносила книги. Она сидела почти молча и не смотря мне в глаза минут пятьдесят, а потом писала мне по электронной почте, извиняясь за то, что подвела либо расстроила меня, или отвечала на мои вопросы недостаточно честно. Она вела себя так же и со своим парнем и, боясь расстроить его, возводила вокруг себя стены, и ее парень не мог до нее дотянуться.

Она боялась, что, если бы она сказала или сделала что-то не то, я сказала бы ей, что мы не можем больше работать вместе. Парализованная своими Миро– творческими привычками, она боялась быть отвергнутой и держала свои чувства и мрачные мысли в себе, а потом боялась, что я подумаю, что она зря потратила мое время.

По ее случаю я советовалась с более опытными психологами больше, чем по чьему-либо еще. Моя реакция на нее была не просто моим собственным раздражением, но отражением того, как она организовывала реакцию окружающего мира на себя. Она так старалась ни у кого не вызвать недовольства, что раздражала всех своими блоками и защитой. Она старалась скрыть свои болезненные переживания из страха потерять важных для нее людей, но депрессия, возникшая в результате этого, создавала большее отчуждение.

Из фрагментов истории, которой она поделилась, было очень легко понять, почему она так боялась быть отвергнутой; ее детские воспоминания было тяжело слушать. Она рассказала, как однажды она разбила стакан или пролила что-то (она не помнила, что именно, потому что ей было всего три или четыре года), и ее родители упаковали ее вещи в маленький чемодан и выставили чемодан и ее за порог. Она помнила, как сидит рядом со своим чемоданом, понимая, что ей больше не разрешено жить здесь, но не зная, что теперь делать. В итоге ее родители открыли дверь и позволили ей войти обратно. «Они хотели преподать мне урок», – сказала она безэмоционально. И таких примеров было множество; родители часто вселяли в нее ужас, что за любое неверное движение ее могут выставить. У меня разбивалось сердце, когда я слушала ее, и все-таки вопреки здравому смыслу, моя роль не мог– ла заканчиваться на том, чтобы быть успокаивающим заботливым голосом. В ее жизни было достаточно людей, которые могли выполнить эту роль, но это только заставляло ее чувствовать к ним признательность и благодарность за сочувствие, но вместе с этим еще больше бояться, что она снова потеряет это, если вдруг совершит какую-то ошибку. Я должна была принимать ее безусловно; это означает, что я никогда бы не выразила ей неодобрение, как делали ее родители, но не могла дать и своего одобрения тоже: ей нужна была полная свобода от тяжести моего одобрения, чтобы она могла заглянуть внутрь себя и найти свое собственное одобрение. Это заняло некоторое время, и нам понадобилось помочь ей чувствовать себя достаточно уверенно, чтобы вообще показать свои эмоции, прежде чем можно было заговорить о вероятности того, что ее могут отвергнуть. Однажды она принесла тщательно исполненное стихотворение, которое она написала обо мне. Оно, без сомнений, было прекрасно. Оно было словно мышь, которую кот кладет к ногам хозяина, ища похвалы и одобрения, и мы использовали его, чтобы обратить внимание на отношения между нами. «А что бы вы почувствовали, – начала я, – если бы вы сделали мне приятное… если бы я оценила ваш подарок… если бы я поняла, что вы очень постарались ради этого?»

Она подозрительно посмотрела на меня: «Ну, мне было бы приятно, я думаю». Я мягко продолжила: «Тогда… что, если бы этого не произошло? Что, если вам не удалось бы мне угодить или я не приняла ваш подарок… каково это было бы?»

Она вся сжалась, осознав, что, возможно, она что-то сделала не так или не смогла угодить, что ей не удалось заслужить свое место, и она снова была бессильна и оставлена сидеть на пороге. Мы начали исследовать, каково ей было бы, если бы она отпускала свои угоднические привычки, когда приходила ко мне, если бы она ненадолго отступала от кодекса, которому следовала всю свою жизнь, который предписывал ей угодничать, быть тихой и послушной. Мы стали вместе работать над тем, чтобы понять, каково было бы для нее почувствовать, что я ее принимаю за то, какая она есть, а не за что-то, что она сделала или не сделала, и с этим пониманием мы открыли возможность к изменению.