Здравствуй, Аннабелль

Снова чистый листок бумаги. Уильям мог сидеть часами и сутками над первым предложением. Старался придумать что-то цепляющее, но не «желтушное». Яркое, не не кричащее. Старался создать то, что покажется мастерство, но не получилось ничего, даже дурацкого набора слов. Поэтому вокруг рабочего стола, на столе, под столом, везде — валялась смятая бумага. Черновые варианты статей он писал именно руками, не печатал. Так бы всю жизнь и просидел с листками и ручками, но ноутбук стал верным другом, хранившим тексты в целости и сохранности. С характером Воттерса, можно было посомневаться в том, горят ли рукописи. У него бы горели, еще как.

Писал. Зачеркивал. Снова писал. Снова зачеркивал. Выкидывал. Так до бесконечности. Поэтому они с Франсией все еще жили раздельно. С девушкой рядом он бы стеснялся творить так, как творит.

Уильям писал статьи. Не брал интервью, не снимал сюжеты. Писал статьи, которые размещали в журналах. Он не брал интервью, потому что боялся сказать лишнего, но не боялся написать. Его статьи обожали за резкость и честность. Ведь написанное воспринимается легче, чем сказанное. Работай Уильям бы интервьюером, неизвестно как долго бы проходил с целой мордашкой, не целовавший кулак охраны политиков.

И вот-вот, вроде бы немного поверил в себя, потому что Франсия верила в него куда больше, но как же плохо, когда самооценка зависит от отношения других людей к тебе. После встречи с Адамом, он снова засомневался в себе. Уильям только стал наращивать уверенность, хвалить себя за каждый шаг в правильном направлении, а тут появился Клэман и все снес своей бестактностью. Обозвал его «пресмыкающимся», вспомнив какие-то дурацкие дни, когда Уильяму было семнадцать. И что самое обидное, даже Адам относился к Ронану лучше, хотя они виделись один раз в жизни. Несмотря на искренний успех, он искренне считал жизнь свою серой. Да, журналист, да, работает в приличном издании, да, денег хватает на безбедное существование, но все тусклое, покрытое пылью. Может быть, счастье, действительно, не в деньгах? В чем-то эмпирическом и едва уловимом?

Теплые руки Франсии обвили шею сзади.

— Что такое? — спросила девушка. — Творческий кризис?

— Устал, — коротко ответил он, — не могу написать сегодня ни строчки.

— Попьем чаю? Или прогуляемся? Этой кудрявой голове нужна перезагрузка.

Уильям глухо усмехнулся, обернувшись к девушке.

— Этой кудрявой голове нужны пули в оба виска, чтобы не мучилась.

— Боже, Уильям, — сказала она, поглаживая его усталое лицо, — мой маленький, глупенький Уильям.

Так он себя и ощущал перед ней. Маленьким и глупым. Совсем не мужественным и не сильным. Иногда ему казалось, что ни он, ни его статьи ничего не стоят. Будто бы сертификаты о прохождении курсов у мастодонтов журналистики становились лишь пустыми бумажками, а многочисленные хвалебные отзывы — лестью и попыткой «подлизаться».

— Я себя таким жалким чувствую, — сказал он, — ты и представить себе не можешь.

— Ты посмотри, сколько добился, — сказала Франсия, — посмотри…Почему не гордишься? Я тобой очень горжусь, всем хвастаюсь, кто мой парень. Мой парень Уильям Воттерс — крутой журналист. Ты молодец!

— Сижу часами и не могу ни буквы из себя выдавить, потому что нужен материал про политическую возню. Я совсем не этого хотел, — признался Уильям, бросив на кровать последний выпуск журнала.

— Не понимаю, ты с детства журналистикой болел. Нет?

— Да я о другом писать хотел. Не о толстосумах и новых законах уж точно. Меня тошнит от политики. По иронии судьбы, я начал писать о ней и до сих пор пишу.

— Это правда. Мы из Парижа вернулись ради политики, чтобы ты здесь в этот журнал устроился. Не нравится?

Уильям подобрался к девушке поближе — поцеловал ее руки. Рукой той, кто вдохновляла его и давала поводы улыбаться.

— Я о музыке писать хотел, — признался Уильям, — о музыкантах. Но что тут. В таких редакциях платят гроши поначалу, а я полез в золотую жилу.

— Ты сделал себе имя, — улыбнулась Франсия, — но никто не мешает уволиться и уйти в другую редакцию. Открыть свой журнал.

— Как ты себе это представляешь? Вчера писал про кризису в канадском избирательном участке, а завтра — пойду писать про то, как хороша Anybody Seen My Baby у Rolling Stones?

— Почему нет? Не имеет значения.

— Я столько лет хотел быть успешнее Ронана, — фыркнул Уилл, — что забил на то, что нравится. Думал, сделаю себе имя, стану богатым и известным, перестану быть тюхтёй. Что вышло?

— Уилл, я тебя люблю, — прошептала Франсия, — и полюбила бы, если бы ты писал про музыку, и работал в желтушной газете или комментировал матчи. Я тебя полюбила за другое вообще. И никогда бы не полюбила твоего брата.

— Как это? — усмехнулся Уильям. — Ты существуешь?

Франсия засмеялась.

— Представляешь. Мне нравятся кудрявые мальчики с ментальными проблемами, не могу без них жить. Бросила Париж ради одного из них.