Здравствуй, Чапичев!

«Красный шлакочист» появился на сцене без объявления. Этим как бы подчеркивалось, что концерт окончен, и теперь начнется кое-что иное. Первым вышел на сцену, наигрывая что-то на гармони, Иван Репка. Он вышел, словно на воскресную гулянку, вразвалочку, нарядно одетый. На нем были легкие, до блеска начищенные хромовые сапоги, широкие темно-синие галифе, белая украинская сорочка с вышивкой на груди, вместо пояса шелковый шнур с кистями и лихо сдвинутая набекрень фуражка-капитанка. Кожаный ремень его гармошки был украшен разноцветными бантиками. Вначале мне показалось, что Репка ведет себя чересчур развязно. Кому-то он подмигнул, у кого-то из сидящих на галерке под общий смех спросил: «Как живешь, Степан, чи трезвый ты сегодня, чи пьян?» И тут же стал напрашиваться на блины к какой-то толстой пунцовой от смущения тете Фене из третьего ряда: «Ты ж такая, теть Фень, по блинам мастерица! Мне твой блин с масличком день и ночь снится».

«Балаган, — неприязненно подумал я, потому что ожидал чего-то более серьезного, более боевого от живгазеты «Красный шлакочист». — Неудачную роль дали Репке». Но позднее убедился в своей ошибке — это была не роль, не амплуа, как говорят артисты, это была сама природа Ивана Репки. Рабочий человек отдыхал после трудового дня, сам от души веселился и от души веселил других.

Яков Чапичев на сцене был полной противоположностью Ивану Репке. Он выглядел очень строгим, даже суровым, и одет был не для гулянки, не для веселья — на нем была такая же брезентовая роба, в какой я видел его вчера у паровоза, только поновей и почище. Кочегар-шлакочист вышел на работу — серьезную и нелегкую. Ему не до шуток.

Маленький, ловкий и верткий Репка, обладавший природным артистизмом, был по-своему изящен и привлекателен. Но еще более глубокий, органический артистизм был присущ Якову. Он проявлялся во всем — и в сдержанной походке, и в скупых, предельно точных, выразительных жестах, и в тембре низкого, но без хрипотцы голоса, и в улыбке, строгой, но вместе с тем очень обаятельной, человечески доброй и одновременно лукавой.

Яков сразу одернул Репку: чего ты, дескать, попусту балагуришь, когда нас работа ждет.

Репка с готовностью отозвался на предложение товарища: работать так работать!

Яков и Иван встали рядом. Яков очень коротко объяснил, какой именно работой занимается живая газета «Красный шлакочист». Локомотив революции на большой скорости, на всех парах идет к коммуне. В топках бушует жаркое пламя. Уголь сгорает, но шлак остается. Не зевай, кочегар! Шуруй! Долой шлак! Все, что мешает движению вперед, долой!

Это было сказано прозой — четкой и лаконичной. Репка заиграл на гармони вступление, и в ход пошли частушки — острое и разящее оружие того бурного времени. Причем на долю Ивана достались запевки — озорные, насмешливые и веселые, а на долю Якова ударные строки — жесткие и беспощадные, как «наждак, снимающий ржу» (это строка из одной частушки!), а иногда и вовсе зубодробительные.

Сосед толкнул меня локтем.

— Вот дают так дают! Но это еще ничего… Гвоздь у них всегда в конце.

И верно, «красные шлакочисты» приберегли для конца своего выступления самый острый гвоздь. Даже не гвоздь — осиновый кол. Это был горячий, как раскаленное железо, разоблачительный фельетон. А может, и не фельетон — трудно определить жанр этого выступления. В нем было все: и гневный монолог, и раешник, и частушки, и маленькие молниеносно, очень убедительно разыгранные сценки. «Красные шлакочисты» выворачивали наизнанку липового комсомольского активиста Сеньку Кротюка. Впрочем, наизнанку — не то слово. Репка и Чапич показали людям подлинную шкуру молодого волчонка из хищной кротюковской стаи, подлинное нутро бандитского, куркульского последыша. Здорово это сделали, мастерски.

Я не удивился, что Яков использовал для выступления мой рассказ о степной коммуне. Что ж, правильно, Яша, об этом мы не смеем, не должны забывать! Не забыли «красные шлакочисты» и про моего славного друга Левку Медведева. Мужественно и скорбно прозвучал монолог Якова о маленьком коммунаре, павшем на боевом посту. В зале кто-то печально вздохнул, какая-то женщина всхлипнула. Мой сосед, пожилой рабочий, прикусил губу и крепко сжал кулаки. И еще я услышал со сцены разговор, свидетелем которого был вчера на запасных путях у паровоза. Только у разговора этого было неожиданное продолжение.

Репка, игравший роль Кротюка, с укором говорил Чапичеву:

— Если все так будут рассуждать, как ты, то мы никогда социализма не увидим.

— А тебе зачем социализм? — спросил Чапичев, игравший самого себя.

Р е п к а — К р о т ю к (растерянно). Мне?!