Здравствуй, Чапичев!

Нужно ли говорить, с каким восторгом приняли это представление зрители, в том числе и мы с Яковом. Девчата притихли, перестали хихикать и смотрели на Мишу, словно зачарованные, как на чудо. И только один из Золотопупов, старый, седой конюх с роскошной окладистой бородой, казалось, не разделял общего восторга. Непонятно, загадочно улыбаясь, он смотрел на все Мишины фокусы, а когда тот наконец угомонился, спросил:

— А на живой коняке сможешь?

— Почему же нет, смогу. Давайте коня.

Почему он это сказал? В кавалерии он не служил, наездником не был, и, насколько мне было известно, его папаша — сын обрусевшего немца-слесаря — лошадей никогда не имел.

— Зарывается Мишка, — сказал я.

— Нет, он сможет, — убежденно произнес Яков и пояснил: — Характер.

Дед вывел из конюшни малорослую косматую гнедую лошаденку с желтыми подпалинами на ногах и на морде — типичного «мухортика».

— Подседлать тебе или так? — спросил он, взнуздывая лошаденку.

— Так, — ответил Миша. — Я по-крестьянски.

— Как хочешь, валяй по-хрестьянски, — сказал конюх и передал Вейсу поводья.

Поначалу все шло вполне прилично. Миша ловко вскочил на коня, подобрал поводья и коленями с места послал «мухортика» в галоп. «Мухортик» казался послушным конем. Он позволил Мише проделать несколько несложных трюков джигитовки, ничем не выказывая собственного характера, но и не проявляя особой прыти. Он просто работал: велели бежать — бежал, велели стоять — стоял. Миша разохотился, разогнал коня еще шибче, выкрикнул что-то задорное и вдруг, перелетев через шею «мухортика», распластался у самых ног испуганно шарахнувшихся девчат. Как это произошло, мы даже не уловили. И тотчас, как только это случилось, одна из девушек, худенькая, чернявая, самая застенчивая и робкая, как нам казалось раньше, забыв обо всем, бросилась к распростертому на земле неудачливому наезднику и, склонившись, запричитала что-то невнятное, тревожное и ласковое — бабье.

Яков рассмеялся.

— Вот и она. Как видишь, обнаружилась.

Миша приподнялся на локте, удивленно поморгал глазами и улыбнулся. Хорошо улыбнулся, несколько растерянно, но очень добродушно — сначала склонившейся над ним девушке, затем всем девушкам, потом всем людям.

— Ну и ну, — произнес он, — как же это я так… Не пойму.

— А чего тут понимать, — сказал старый конюх. — Конь, милый мой, животная. Живое, значит, существо. И душа у него живая. Гордая душа. Нрав. И вот, значит, подход треба к этой душе иметь. А как же! Уважение… А лисапед твой что?! У него души нет. Железяка.

Что мы могли тогда возразить старому конюху? Мы сами еще только вступали в век машин, и нам еще было неведомо, какая у них душа, какой нрав.

Весь день мы азартно работали на гармане у молотилки. Неудача не огорчила Мишу Вейса. Она обернулась для парня даже удачей: Миша работал у триера вместе со своей чернявой красавицей и, по всему видать, был вполне счастлив.

Вечером, вернувшись с молотьбы, мы обнаружили у себя в комнате под дверью новую записку. Она была еще более грозной, чем первая. Чего только не сулил, какие только козни не обещал нам неизвестный Золотопуп.

— Скажи мне честно, это не твои проделки? — спросил я Чапичева.

— А для чего мне самого себя пугать? — Он помолчал, продолжая разглядывать записку, и добавил: — Не нравится мне это.

— А о чем же ты думал весь день?

— О чем думал? Не верилось мне… Люди здесь такие славные. Вот и не верилось, что они могут пырнуть меня ножом.

— Люди?

— Да, люди.

Мы так по-разному произнесли это слово, такой различный, непохожий смысл вкладывали в него, что невольно, вместо того чтобы серьезно обсудить обстановку, по-глупому поссорились.

— Лопух несчастный, — заорал я. — Что ты понимаешь? Разве можно так слепо верить всем людям?

— Всем? Всем — не знаю, но людям можно и нужно верить.

— Почему?

— Потому что мы тоже люди.

Чего мы только не наговорили друг другу, вернее, чего только я не наговорил Якову! И откуда бралась тогда у меня такая глухая неприязнь к чужому мнению? В ту далекую уже пору юности любое инакомыслие меня раздражало, озлобляло, и я мгновенно переходил на крик, не понимая, что криком, даже убежденным и страстным, никого ни в чем нельзя убедить. Вероятно, это потому, что сам я тогда многого еще не понимал, многого не знал, а непонимание и незнание — незрячи, и, как все незрячее, отличается нетерпимостью.

Мы доспорились с Яковом до хрипоты в голосе и, не примирившись, разошлись по койкам. Усталость взяла свое. Давала о себе знать работа на гармане. Мы сразу уснули, злясь друг на друга. Говорят, что если засыпаешь злой, то и сны тебе привидятся злые. А мне привиделся светлый, добрый сон. Озаренное солнцем ласковое море. Мы плывем с Яковом плечом к плечу и чему-то радуемся, смеемся.