Здравствуй, Чапичев!

Не помню, кто из нас первый проснулся и что крикнул при этом. Вероятно, вообще невозможно хотя бы с приблизительной точностью описать пробуждение человека в горящем доме. Помню лишь, что мы с Яковом бросились к двери, ведущей в горницу, открыли ее, и в нашу комнату ворвался дым — не черный, не серый дым, а какой-то розовый, цвета молока, слабо разбавленного красным вином. Еще помню, как между ног моих проскользнула, извиваясь, огненная змейка — длинная, юркая и гибкая.

— Окно! — крикнул Яков.

Я схватил в охапку одежду, нажал плечом на створки окна и выпрыгнул во двор, в какие-то заросли. Страшный ожог хлестнул по обнаженным частям моего тела. И тотчас же я услышал сердитый голос Якова:

— Чертова крапива!

Вспомнилось не раз слышанное: «Змеиное гнездо. Крапивное семя». Собственных мыслей в голове пока не было. Они еще не проснулись.

Потом было все, что бывает на ночном пожаре. Чьи-то крики, чьи-то команды, бесконечная суета, которая уже ни к чему, потому что сухие соломенные крыши горят словно порох. Горела не только хата, в которой мы спали — горели все постройки на усадьбе, даже дощатый сарайчик для свиней, по-местному «саж», и тот пылал, подожженный чьей-то мстительной рукой.

Я кое-как натянул на себя рубаху и брюки.

— Одевайся, — сказал Якову и тут же понял, что одеваться ему не во что.

— Сейчас оденусь, — сказал он и побежал к горящей хате.

— Куда ты? С ума сошел?

Но Яков не оглянулся. Прижимаясь к стене, он обошел заросли жгучей крапивы и нырнул в окно комнаты, в которой мы совсем недавно спали. Вернулся Яков через несколько минут. В правой руке держал рубаху и ботинки, в левой — какую-то тонкую, скомканную тетрадь.

— А штаны? — спросил я.

Чапичев ответил не сразу, он долго отхаркивался, отфыркивался, отплевывался, видимо, здорово наглотался дыма.

— Сам не знаю, куда девались штаны, — сказал он огорченно, когда наконец смог заговорить. — Кажется, положил их на табуретку, а там их нет. Пропали штаны.

— Тяпа, — обругал я друга. — Как же ты теперь без штанов людям покажешься? А это что? — спросил я, указывая на тетрадь.

— Так, тетрадка, потом скажу.

К утру, когда мы все собрались в правлении колхоза, кто-то из местных комсомольцев принес Якову брюки. Облачившись в них, Чапичев довольно рассмеялся.

— Ну теперь я снова человек. — И тут же, заботливо расправив мятую тетрадь, спрятал ее в карман.

— А ты мне так и не сказал, что у тебя в этой тетради, — напомнил я.

— Ничего особенного.

— А все же?

— Стихи…

— Для живой газеты?

— Нет, это для себя. Лирика.

— Вот это новость! Раньше такого за тобой не водилось.

— А теперь завелось.

— Покажешь?

— Не стоит. Ничего хорошего пока нет. Каракули и по форме и по содержанию. Ерунда, одним словом.

— Так чего ж ты за этой ерундой в огонь полез? Не понимаю. Штаны оставил, а тетрадь с ерундой вытащил?

— Так это все-таки стихи, — ответил Яков. — Пусть плохие, пусть ерундовые, но все же стихи. А раз стихи, значит, часть души.

— Так уж и часть души…

— Вот именно, часть души. Моей души. А кто же будет спасать дрянные штаны, оставляя в огне душу? Дурак я, что ли, по-твоему?

— Нет, ты не дурак.

— То-то же.

Мы пробыли на Арабатской Стрелке еще несколько дней. Приехал из Джанкоя следователь. Худой, крупнозубый, с чахоточным блеском в рыжеватых колючих глазах, он долго и настырно опрашивал нас о всех, казалось бы, пятистепенных обстоятельствах пожара, но когда я поинтересовался, кто же, по его мнению, поджег усадьбу, он раздраженно прервал меня:

— Парадом здесь, молодой человек, командую я. И все вопросы задаю я. Ваш номер восемь, когда нужно, спросим.

Так и до сих пор я не знаю, кто же подверг нас тогда на Арабатке этому первому в нашей жизни испытанию огнем.

ПОХИЩЕНИЕ ПОПОВНЫ