Здравствуй, грусть

Я не ответила, я слишком ненавидела самое себя за то, что раздуваю драматический конфликт, но остановиться уже не могла. Мы отужинали. На террасе, в светлом треугольнике, отбрасывае-мом окном столовой, я увидела, как рука Анны, длинная, трепет-ная рука качнулась, нашла руку отца. Я подумала о Сириле, мне хотелось, чтобы он прижал меня к себе на этой террасе, полной цикад и лунного света. Мне хотелось, чтобы меня приласкали, утешили, примирили с самой собой. Отец и Анна молчали: у них впереди была ночь любви, у меня - Бергсон. Я попыталась запла-кать, пожалеть самое себя, но тщетно. Я жалела не себя, а Анну, как будто уже заранее знала, что победу одержу я.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Глава первая

Я сама удивляюсь, как отчетливо помню все, начиная с этой минуты. Я стала внимательно вглядываться в окружающих и в са-мое себя. До сих пор непосредственность, бездумный эгоизм составляли для меня привычную роскошь. Я всегда в ней жила. Но эти несколько дней так перевернули мою душу, что я начала за-думываться, наблюдать себя со стороны. Я прошла через все муки самоанализа, но так и не примирилась с собой. "Питать такие чув-ства к Анне, - твердила я себе, - глупо и мелко, а желать разлу-чить ее с отцом-жестоко". Но впрочем, за что я себя осуждала? Я - это я, с какой стати мне насиловать свои чувства? Впервые в жизни мое "я" как бы раздвоилось, и я в полном изумлении об-наружила в себе эту двойственность. Я находила для себя убеди-тельные самооправдания, нашептывала их себе, считала себя искренней, как вдруг подавало голос мое второе "я", оно опровер-гало мои собственные доводы, кричало мне, что я нарочно пре-даюсь самообману, хотя у моих доводов есть видимость правдопо-добия. Но как знать-может, именно мое второе "я" вводило меня в заблуждение? И эта прозорливость - не была ли она моей глав-ной ошибкой? Целыми часами я просиживала в своей комнате, пытаясь понять, оправданы ли опасения и неприязнь, какие мне отныне внушала Анна, или я просто балованная, эгоистичная дев-чонка, жаждущая лженезависимости?

Тем временем я день ото дня худела, на пляже только спала, а за столом против воли хранила напряженное молчание, которое в конце концов стало их тяготить. Я приглядывалась к Анне, ло-вила каждое ее движение, за едой то и дело твердила себе: "Вот она потянулась к нему-да ведь это любовь, самая настоящая любовь, другой такой он никогда не встретит. А вот она улыбну-лась мне, и в глазах затаенная тревога - да разве можно на нее за это сердиться?" Но вдруг она говорила: "Когда мы вернемся в город, Реймон..." И при мысли о том, что она войдет в нашу жизнь, будет делить ее с нами, я вся ощетинивалась. Анна начи-нала мне казаться просто ловкой и холодной женщиной. Я твер-дила себе: "У нее холодное сердце, у нас - пылкое, у нее властный характер, у нас - независимый, она равнодушна к людям, они ее не интересуют, нас страстно влечет к ним, она сдержанна, мы ве-селы. Только мы двое по-настоящему живые, а она проскользнет между нами с этим пресловутым спокойствием, будет отогреваться возле нас и мало-помалу завладеет ласковым теплом нашей без-заботности, она ограбит нас, точно прекрасная змея. Прекрасная змея, прекрасная змея!" - повторяла я. Анна протягивала мне хлеб, и я, вдруг очнувшись, восклицала про себя: "Да ведь это же безумие! Ведь это Анна, умница Анна, которая взяла на себя за-боту о тебе. Холодность - это ее манера держаться, здесь нет никакой задней мысли; равнодушие служит ей защитой от тысячи житейских гнусностей, это залог благородства". Прекрасная змея... Побелев от стыда, я глядела на нее и мысленно молила о прощении. Иногда она подмечала мои взгляды, и удивление, не-уверенность омрачали ее лицо, обрывали ее фразу на полуслове. Она инстинктивно искала взглядом отца, он смотрел на нее с вос-хищением и страстью, он не понимал причины ее тревоги. В конце концов обстановка по моей милости сделалась невыносимой, и я себя за это ненавидела.

Мой отец страдал от этого настолько, насколько вообще был способен страдать в его положении. Иными словами, мало, по-тому что был без ума от Анны, без ума от гордости и наслажде-ния, а он жил только ради них. Тем не менее в один прекрасный день, когда я дремала на пляже, он сел рядом со мной и стал на меня смотреть. Я почувствовала на себе его взгляд. Я хотела было встать и с наигранно веселым видом, который вошел у меня в при-вычку, предложить ему искупаться, но он положил руку мне на голову и заговорил жалобным тоном:

- Анна, посмотрите на эту пичужку, она совсем отощала. Если это результат занятий, надо их прекратить.

Он хотел все уладить, и, без сомнения, скажи он это десятью днями раньше, все и уладилось бы. Но теперь я запуталась в куда более сложных противоречиях, и дневные занятия меня больше не тяготили - ведь после Бергсона я не прочла ни строчки.

Подошла Анна. Я по-прежнему лежала ничком на песке, при-слушиваясь к ее заглушенным шагам. Она села по другую сто-рону от меня и прошептала: