Здравствуй, Марта!

— Вот как? Жаль, что мы не имели возможности побеседовать с вами вчера в их лагере.

— Я вас не понимаю...

— Не думаю, — злорадно усмехаясь, гестаповец медленно полез в карман и так же медленно достал из него письмо. — Это ваше? Кому вы его писали? Можете не отвечать — я вам сам скажу. Григорию Крюкову. Договаривались о встрече, хотели уйти к партизанам. С Крюковым вы еще «увидитесь», а сейчас придется пойти с нами.

Арестовали Раю Маркову.

Взяли Модеста Лического и его мать, Пунзиса, всю семью Поздняковых — старшая их дочь Мария и сын Александр скрывались в лесу. Бросили в тюрьму многих других патриотов.

Прошли аресты и в Мажейкяе. Всего на несколько минут зашли к своей знакомой Анне Хитровой, жившей в прислугах у полицая, новгородские парни Сергей Мельников и Василий Кожевников, чтобы послушать приемник, узнать о положении дел на фронте. Заметили, как на хозяйскую половину следом за ними прошмыгнул какой-то человек. Подозрительно показалось это ребятам. И точно: едва вышли из дома — навстречу два полицая и тот человек.

— Вы арестованы!

Взяли Веру Синякову и ее мать Ольгу Федоровну. Семидесятипятилетнего Алексея Новикова. За Мартой пришли утром, когда собиралась на работу. В окно увидела и поняла, что идут за ней. Успела спрятать под половик, у самых дверей, бумаги, шепнула матери:

— Придут наши — отдашь.

Арестовали литовского комсомольца, ближайшего помощника Марты, Петраускаса Винцаса. Свои люди предупредили мальчишку, но поздно. Успел лишь выбросить за окно спрятанный в спинке кресла пистолет. Нашли и его — дом был окружен со всех сторон.

Марту бросили в ту же камеру, в которой сидели Нина Леонтьева и Рая Маркова. Оглядела она девчат и не удержалась:

— Ой, девочки, да что же они с вами тут делают?

— Все, — с вызовом отвечала Рая, — и бьют, и иголки под ногти загоняют, а мы постановили: вернешься с допроса живой — спой или спляши, иначе ты не человек, а тряпка. Принимаешь условие?

— Принимаю! — тряхнула головой Марта. — Сама петь люблю.

— Тогда подружимся...

* * *

Жаркий июльский день подходил к концу. На Мажейкяй опустились сумерки. Заключенным принесли вечернюю похлебку, и тут неожиданно взорвалась Вера Синякова. Отодвинула от себя миску, вскочила и заметалась по камере, тонкая, высокая, угловатая.

— Не хочу! Осточертело здесь все.

— Чудная! — оторвалась от еды Марта. — В тюрьме нужно есть все, что дают. Чтобы сил было больше — они еще нам пригодятся. — Посмотрела на упавшую на нары подругу. — В самом деле не хочешь? Тогда я съем — не пропадать же добру.

Управившись с ужином, забрались на нары. Долго молчали, каждая в своем уголке, потом Рая вдруг завела разговор о своем Теремце — вспомнила, как ходила вечерами на берег слушать последние звуки засыпающей земли, как бросалась в воду, плавала, преодолевая упругое течение реки:

— А по мне, девчата, так нет лучше деревни, чем наш Те-ремец — лес рядом, а грибов и ягод сколько! И Волхов под рукой. Хочешь — купайся, хочешь — рыбу лови или просто сиди на берегу и смотри на пароходы. А вечером — такая тишина... Крикнешь — на всю землю разнесется. Запоешь про себя — на том берегу слыхать...

— А чем наше Окатово хуже? — встрепенулась Нина. — Леса у нас еще получше ваших...

— И река тоже? — невинно спросила Рая.

— Что река? — не поняла подковырки Нина.

— Широка и глубока — курица вброд перейдет вашу Веронду.

— Сама ты курица! Я вот тебе сейчас покажу! — бросилась Нина на подругу, и покатились они по нарам, стараясь положить друг друга на лопатки. Рая не выдержала, вырвалась.

— Хватит тебе, Нинка, что-то устала я. — И быстро повернулась к Марте: — Марта, рассуди нас. Ты была в Теремце?

— Нет, проезжала только мимо на пароходе, но деревня мне понравилась — настоящий теремок.

— Был, — вздохнула Рая.

— Почему был, может, и сейчас...

— Сначала в нашей деревне был передний край немцев, а потом наши фрицев выбили, а дальше продвинуться не смогли, так что...

— Подожди, Рая, а как же ваша семья здесь оказалась? — Как? Как? Немец угнал. Вот так и оказалась.

Снова замолчали. И Марта вспомнила, когда она один-единственный раз видела Теремец. Это было в конце июля сорок первого года, когда она поехала в Ленинград учиться и когда ей сказали: «Поезжайте-ка, голубушка, домой. Отгоним немцев подальше, начнутся занятия — вызовем». Всего три года назад, а кажется, что тридцать...

Обратно ей удалось добраться только до Чудова. Дальше поезда не шли: где-то был разрушен путь. Она кинулась на пристань. Солдаты помогли донести вещи, устроили на какой-то буксир.

Пароходик победно протрубил неожиданно густым басом и отчалил от берега. За бортом заплескалась и побежала назад вода. Крутые струи ее, отороченные белыми бурунчиками, накатисто побежали к берегам, и в лад с ними потекли воспоминания последних дней: улицы военного Ленинграда, дорога от него до Чудова со свежими, правильно круглыми воронками от авиабомб, черные скелеты недавно сгоревших домов в какой-то деревушке и густой дым, охвативший улицы и небо Чудова, красное гудящее пламя, рвущееся в город со стороны керосиновых баков.