Здравствуй, нежность

За несколько недель до Рождества мать представила своего будущего мужа родителям. Судя по рассказам, которые мне довелось услышать, мой дед воспринял появление зятя с некоторым недоверием, хоть и был с матерью в отличных отношениях. Боб был для них американцем из неизвестной семьи, едва владевшим французским языком, не говоря уж о том, что и знакомство с их дочерью, и зачатие ребенка случились слишком быстро. Но мой отец обладал тем особенным очарованием и естественной непринужденностью, что позволяли ему располагать к себе всех, кого бы он ни встретил на своем пути. Именно поэтому априорные рассуждения Пьера и Мари Куаре довольно быстро рассеялись. Несомненно, мою бабушку прельстили тонкий ум и утонченные манеры отца. Проникнувшись к нему некоторой симпатией, она стала расспрашивать его о его профессии скульптора. Моя бабушка интересовалась всем, в том числе и искусством, поэтому она попросила его продемонстрировать одно из своих произведений и была готова даже отправиться в отцовскую мастерскую на Монмартре. У Боба и в мыслях не было отказать пожилой женщине, так что он пообещал ей привезти что-нибудь на следующую же встречу. Не знаю точно, сколько времени прошло до момента их второй встречи, но факт остается фактом: отец усердно придумывал, лепил, формовал и отливал для будущей тещи свой шедевр. И вот наконец за обедом, в доме на бульваре Мальзерб, он явил всем присутствовавшим… простецкую чашу, скромных размеров и форм. Зная бабушку, подозреваю, что ее благовоспитанность и чувство такта не позволили ей «по достоинству» оценить плод трудов Боба. Очевидно, она поздравила его, проявляя всяческое восхищение чудесной скульптурой и удивительным талантом зятя. Но самое смешное приключилось несколько недель спустя. Во время своего очередного визита отец случайно заглянул на кухню и обнаружил у порога кладовой свою «чудо-чашу», до краев наполненную водой. Оказалось, моя рассеянная бабушка отдала скульптуру гувернантке, а та налила в нее воды и поставила в угол, к вящему удовольствию дедушкиной таксы. Над этой историей смеялась вся семья, а в особенности отец, которого никак нельзя было упрекнуть в отсутствии чувства юмора.

Несмотря на скорую церемонию бракосочетания, прошедшую в узком кругу самых близких людей (на ней присутствовали моя тетушка Сюзанна и свидетели — Паола с Шарлем), новость мгновенно была подхвачена французскими журналистами, потом облетела всю Европу и наконец в виде небольшого телерепортажа докатилась до Америки.

Похоже, сама судьба препятствовала окончательному разделению отца с родной семьей, потому что в тот январский вечер 1962 года сестра Боба Мэри Джо увидела брата по телевизору. Тот был во фраке, с галстуком-бабочкой и держал под руку мою мать. Именно этот репортаж позволил отцу возобновить отношения с семьей после более чем двух лет молчания.

Как бы это ни было странно, но всех своих родных он безумно любил. Каждый приезд Боба в Миннеаполис (и до свадьбы, и после нее) сопровождался настоящими празднествами, бурей эмоций и чувств, излияниями нежности и долгожданными единениями братьев и сестер, в ходе которых они непременно пели. Я присутствовал на нескольких таких встречах и до сих пор помню этот дружный хор голосов, служивший редким образчиком семейного единства в целом и общей сплоченности клана Уэстхофф в частности.

А моя мать так ни разу и не побывала в Миннесоте. По ее мнению (она сама мне часто об этом говорила), Уэстхоффы были квакерами, то есть традиционалистами, практикующими строгий католицизм. Но хотя семья моего отца действительно причисляла себя к католикам, их никак нельзя было назвать излишне скорбящими или суровыми. Напротив — они были ласковыми, добрыми и легкими на подъем. Умышленно ли отец позволил матери увериться в своем мнении, чтобы предотвратить возможный разлад в семье? Сама ли мать придумала этот ход, чтобы показать мне семейство Уэстхоффов в не слишком выгодном свете? Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я все же узнал правду: мать боялась, что отец насильно заберет меня у нее и увезет в США. Однако это не было похоже ни на отца, которого, даже при всем желании, невозможно было назвать похитителем, ни на мать, которая по непонятной причине позволяла себе подобные суждения о горячо любимом муже. Признаться, мне до сих пор не очень ясны причины такого поведения моей матери.

После свадьбы отец покинул мастерскую на Монмартре (где до этого он каждый день исправно трудился) и переехал к матери, в дом № 28 на бульваре Инвалидов, в VII округе Парижа, а после моего рождения они оба перебрались в квартиру на улице Мартиньяк.