Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Было сейчас в Иване что-то просветленное, истовое, цельное, словно был он не просто сельский слесарь Иван, а праведный инок. Михаил смотрел на него даже с некоторым почтением и белой завистью: похоже, и впрямь, человек с собой во всем сошелся и не страшит его ни суетная копошня, ни грозовой удар земной жизни. Вон даже что-то в нем картинное появилось, подумал Михаил, поглядывая на его бороду, спокойно, наверное, с ним Наталье: прижмется к нему, такому большому, коренистому...

– Вернулся я тогда домой, – досказывал Иван. – Наталья хоть и улыбается, а сама, чувствую, неспокойна, не разберет: пил я или нет. Обошлось. Допытываться не стала. Но за мной еще долго слежку вела. Не так что бы как сыщик, а все доглядовала, будто я болен. Угодить хотела. И дети вели себя смирно. А вот уж Андрейка меня донял. Видал ты его?... Ну и чего наплел – шалаболка?... Ну, про это он врет. Брат Николай правду ко мне приезжал. Было. И за столом сидели. Мне уважить его хотелось. Чего он без меня за первый тост выпивать будет? Я поэтому и поднял с ним стопку. Не сказал, что кодированный и Наталье сказал, чтобы говорить погодила. Подняли мы стопки, как полагается: спервоначалу «за встречу!». Он свою-то опрокинул, а я свою только к губам поднес. А Наталья как закричит: «Ваня!» Я смотрю, она как полотно белая. И дети аж все остолбенели. Николай тоже поперхнулся. Я тут стопку опустил, говорю: чего испугались-то? Я ж из уважения, так, для виду, – Иван усмехнулся, видно, заново переживая ту трагически веселую сцену. – А Андрейке не верь. Он наговорит... Не дождется. Мы его литру вместе с тобой, Михаил, разопьем. По совести сказать, выпить мне иной раз жутко охота. Слюнки текут, Иван почесал в бороде, виновато сощурив глаза.

Возвращаясь из механомастерской, идя по окраинной поселковой улице, Михаил глядел вдаль, на синий дальний лес на дальнем угоре, и о чем-то думал – простом, ясном, невыразимом, как природа, как солнечный свет, как искры снежной поземки.

В одном из палисадников, на рябине, где уцелели бурые мерзлые гроздья, Михаил увидел снегиря, толстенького такого, красногрудого, щекастого, с юркой головой; вспомнил, как в детстве с пацанами ставили силки. Ловили тех же снегирей, чечеток, синиц. А потом свою добычу Михаил отпускал. Другие держали дома, умудрялись продавать, а он отпускал: то ли жалко, то ли за ненадобностью. Пускай летят себе... Вдруг Михаил споткнулся о след гусеничного трактора, который разгребал дорогу от снега. Надо же, почти на ровном месте! – подумал мимоходом Михаил. Шельма же этот Андрейка: он про дороги рассуждать мастер. Силен злоехидным умом!

3

Многое, однако, забывается человеком. Даже любовь, клятвенная месть, даже радость исполненной мечты и раскаяние похмелья, и уж тем более испаряются с зеркала памяти случайные интересы, краткосрочное любопытство, разрозненные впечатления. Вот и в жизни Михаила, в суетности ее, затерялся на периферии сознания былой спор, заключенное пари между Андрейкой и Иваном, где он, Михаил, был в то время третьим, непременным действующим лицом. Так уж складывалось, что и в Рубежнице, куда он наведывался к матери неизредка, не подгадалось свидеться ни с Андрейкой, ни с Иваном. И все же одна встреча напомнила об их споре. С Натальей.

Стояло раннее лето, и что-то первозданное, свежее присутствовало еще во всем, словно по инерции от весны. Тогда и надумал Михаил – то ли для разнообразия жизни, то ли под влиянием ностальгических мотивов из детства – выбраться на пруд на рыбалку, поудить. Приготовил снасть, накопал червей и в сумеречную рань, когда восток едва тронуло заревное золото, отправился по росе к речке.

Мечты об ушице не сбылись: сидел на берегу, истово пучил глаза на мертвый поплавок, менял червей, плюя на них и плюя мимо них от досады. Даже сопливого ершика не вытянул, не заманил! А когда небосклон над прудом заполонило солнечным светом, так, без единой поклевки, Михаил засобирался назад. Тут он и увидел, а чуть позже повстречал на пути к пруду семейство. Женщина и двое ребятишек – девчушка да мальчуган, годков по восемь-девять, может, погодки, ростиком вровень – тянули за лямку продолговатую тачку на велосипедных колесах; в тачке – жестяная ванна и таз, загруженные бельем. Михаил сперва и не признал Наталью. Была она в туго повязанном платке, наглухо спрятанными под этим платком волосами, в сером рабочем халате и резиновых высоких сапогах. Она первая узнала Михаила, заулыбалась:

– Белье едем полоскать. Мать меня с детства приучила полоскать на пруду. Там раздолье. Дома разве так прополощешь!.. Младших своих в помощники взяла. Правда, толку-то от них не больно, зато не скучно... Ты чего так на меня приметно смотришь? Постарела, поди? Давно не встречались-то.

Поговорили о самом будничном, бегло, и хоть ничего не вспомнили о своей школе, о своем классе, все же как будто на минутку присели на предпоследнюю парту в том далеком седьмом «Б», когда классная дама определила их сидеть вместе.