Здравствуй, племя младое, незнакомое!

У него не было и одной ходки в колонию, даже элементарного привода в наше 58-е отделение милиции, но все знали, что Леха – вор в законе, крупный и опасный вор, бандит. Никто ему никогда об этом, конечно, и слова не сказал, но все, весь наш район, знали, что это – так. Леха, как правило, все больше молчал, вообще был очень скрытен, сдержан и только, когда слушал Гуся в нашем дворе, заметно бледнел и все нервно поправлял косую свою светлую знаменитую челочку. Однажды, когда Гусь был особенно в ударе, Леха подошел вдруг к нему, склонил в поклоне голову – низко упал клинышек челки. «Спасибо, брат, – сказал он негромко. – Душа согрелась». И ушел, ушел легко своей неслышной, кошачьей походочкой, растаял в темном провале нашей арки. Таким, уходящим в арку эту, пропавшим в ней я его и запомнил, потому что с тех пор, с того вечера в нашем дворе больше ни разу его не видели, не встречались мы больше. Недавно мне сказали, что он жив-здоров и, по вполне достоверным слухам, верховодит в мафии, держащей в цепких руках несколько крупных московских спортивных школ и стадионов со всей их выручкой и прибылью. Я охотно поверил – почему нет? Леху на мелочь, все знали, никогда не тянуло.

И Леха, и Сильвер, и Славка-Пушкин были приметными, известными всем Хамовникам личностями, но не они, вовсе не они стали занимать главное место в наших душах, когда исполнилось нам по пятнадцать-шестнадцать и заколдовывала по вечерам Валькина радиола, главными стали девчонки, ну и танцы, конечно.

Девчонки – все вдруг – стали мгновенно какими-то совсем другими. Будто и не с ними играли мы еще совсем недавно в салочки, в пряталки, в «двенадцать палочек», в «штандер». В них появилось, прорезалось вдруг что-то таинственное, незнакомое и притягательное. Мы словно увидели их, прежних и таких привычных, совсем другими глазами. Они волновали, будоражили, даже сниться иногда начали и, будто чувствуя это, стали – все! – вести себя совсем по-иному. Изменились походка, взгляды, жесты, и все девчонки, точно по сговору, начали смотреть на нас, как с дальнего, незнакомого нам пока берега, куда нам ходу нет, заказано.

Когда по вечерам выходили они во двор к зовущей всех нас радиоле, это был воистину торжественный, рассчитаный на публику, на ее восхищение выход. Каждая несла себя, как подарок, как приз, который надо еще заслужить и выиграть. Мы и старались, и были галантны, церемонно приглашая, и когда под рукой вдруг оказывалась талия какой-нибудь Нинки со второго этажа, известной тебе так давно, с дошкольной еще поры, полной обидных шуточек и всяческого третирования, то это была будто уже и не Нинка вовсе, а какая-то совсем незнакомая, ранее никогда не виденная девчонка. Прямо колдовство какое-то!

Большую, очень большую власть имели они над нами и в эти летние вечера, но она мгновенно рушилась, если на танцах появлялась новенькая. Она и впрямь тут же становилась главным, единственным призом, и все мы наперебой оспаривали его друг у друга, лезли из кожи вон.

Сперва появилась Зоя, пышная блондинка с профилем, как на старинной камее, с густыми, чудесного золотого цвета волосами. Абсолютное, монопольное право на нее, на танцы и на провожания завоевал, быстро оттеснив всех остальных, Володька-Седой, и мы легко примирились с этим, тут же потеряв к Зое всякий интерес.

Потом вдруг появилась еще одна. Она была прелестна: чуть выше среднего роста, с очень складной, прямо-таки точеной фигуркой. Свежий, нежный цвет лица (про такой обычно говорят: кровь с молоком), пепельно-русые волосы и большие серые глаза. Жаль, у нее было в ту пору расхожее и совершенно не идущее к ней имя Рая. Вера или Надежда подошли бы к ней гораздо больше.

Она, похоже, была из очень небогатой семьи, потому что всегда приходила на танцы все в одном и том же голубом простеньком платье и тапочках, свежевыбеленных зубным порошком, – они курились легким дымком, когда Раечка легко двигалась в танце, кружилась и резко поворачивалась.

К ней прилепился Славка с первого этажа. Он приглашал танцевать только ее, выдержал несколько объяснений с остальными ребятами и завоевал право провожать Раечку после танцев домой.

Жила она не очень далеко от нашего двора – минут пятнадцать – двадцать неспешного прогулочного шага. Теперь там проложили широкий, шуршащий потоком машин, просторный Комсомольский проспект, а тогда была там Чудовка, мощенная булыжником, и по ней ходил трамвай. Стояла там церковь, старая, деревянная, заложенная, как говорили, еще при Иване Грозном. Она и сейчас есть и очень ухожена – ее регулярно ремонтируют и всегда красят в традиционно русские цвета: белый, зеленый и красный.

Двор церкви был сквозным, проходным – им можно было выйти к Теплому переулку или к улице Льва Толстого. Во дворе церкви, под старыми толстыми тополями и липами стояли маленькие деревянные домишки. В одном из них и жила Рая.