Здравствуй, племя младое, незнакомое!

– Кстати, кого в Америке выбрали: Гора или Буша?

– Ой, да мне что-то по барабану совершенно!

– А я повторяю, демократии нет и не было никогда. Демоса как такового у власти никогда в мировой истории не стояло.

– Не стоя-ло! А Древняя Греция как же?

– А Древнюю Грецию вообще, если хочешь знать, сгубила твоя демократия.

– И не моя она вовсе!

– Конъюнктурщик!

– Ой, ну смотри, как она на меня смотрит.

– Как?

– Ненавидяще. Ее муж в меня влюбился, и она теперь думает, что я с ним переспала.

– А ты?

– Саша!

– Молчу, молчу.

– Да сколько раз повторять? Мы не красно-коричневые.

– Предпочитаете какой-то другой цвет? Партию?

– Не клейми меня словом «партия». Уж если на то пошло, я отношу себя к той партии, которая еще не создана.

– К какой же, интересно?

– Партии Патриотов.

– Пьем мировую...

– Руки!

– Светочка, все, все, убрал, убрал, если хотите, можете сами заковать их в наручники, а ключи выбросить в Сену, все равно мои руки мне более не принадлежат. Когда я нахожусь рядом с вами...

– Ваши комплименты напрасны. Я не влюбляюсь в поэтов.

– Ну, может быть, ради меня вы сделаете исключение? К тому же я не совсем поэт, я еще прозаик и драматург.

– Демиург...

– Что?

– Да так. Вспомнила что-то...

– Поч-ве-ни-чес-тво!!! Оно, и только оно. Вот вам выход! А не какие-нибудь там демократы с коммунистами.

– Котов!

– Он в коридоре.

– А ведь хорошо сидим!

– Да-а-а... время сейчас самое золотое!

– Чем же оно вам так нравится? – впервые вступил Федосеев в разговор.

– Ну, сам сравни! Водки не меряно, пей – не хочу, шмотками все рынки завалены, приодели, наконец-то, страну, хавки – на любой вкус... А раньше? Пустые прилавки, женщины все в гороховых платьях, я помню, как свою маму все время с кем-нибудь путал. А людей задурманивали! Ребята вешались, если их из комсомола исключали!..

– Извините, а вы бы из-за чего повеситься смогли?

– За что же мне вешаться?

– А хотя бы за свою идею! У вас это – демократия – так и повесьтесь за нее. За столом возникла недоуменная тишина.

– Не хочу! – нервно ответил Сеня.

– Вот видите, не хотите вы за свою идею умирать. Значит, нет у вас ее, духа нет, силы... Безыдейное все...

Его фраза потонула в крике.

– Да Ко-тов же!!! Ко-тов!!!

– А-а?!

– За водкой бы надо!

– А что?

– А все уже!

– Как, совсем?

– Принимай меры.

– Внимание! Ти-хо!! У кого есть финансы?

– Поют романсы!

– Прошу отнестись к делу со всей серьезностью. Итак, обращаюсь к тем, у кого есть финансы и кто требует продолжения вечера. Есть такие?

– Есть!

– Есть!!

– Тогда прошу передать эту замечательную шляпку по кругу, – Котов повертел в руках свою замшевую кепи, – и вернуть владельцу, который все остальные обязанности берет на себя.

– Вот это я понимаю, коллективизм! – радостно сказал Дрон Лединскому. – А вы все – не осталось ничего, не осталось. Вот она, русская общинность! А! Каково?

– Фим, ты куда, не скрывайся за горизонт! Али по нужде?

– Дрон, возьми гитару да сбряцай что-нибудь патриотическое!

Дрон послушно взял гитару и, плохо аккомпанируя, запел: «Вставай, страна огромная...»

– Монгол, Лединский, Юлдашбаев! – крикнул Котов, от восторга взобравшись на стул. – Пойте, пойте, чего же вы? Слов, что ли, не знаете? Это же и про вас тоже! Про всех это! Огромная же страна! «Пусть я-а-арость благорр-оодная вскипает, как волна, и-и-идет война народная, священная война...»

Он сжимал руки в кулаки и поднимал их вверх с ритмом слов.

– У-ух! Хорошо! – сказал Дрон, когда петь уже закончили. – Кто-нибудь когда-нибудь придумает лучшие слова?

– Не придумает, – вздохнул Котов и слез со стула.

– Н-да... – задумчиво протянул Лединский.

– О! Что, и тебя задело, да? Почувствовал?

– А что это «и меня»! Я этой страной всегда был вполне доволен и никуда не собираюсь...

– Вот воспитываешь тебя, Юрка, воспитываешь, а ты все «этой» да «этой»... Эх!

Федосеев дернул меня за рукав, как бы прощаясь, и вышел. Я двинулась следом.

– Не понравилось, что ли? – спросила.

– Бравада это все...

– Хотите сказать, они не верят в то, о чем поют и говорят?

– Не знаю, может, и верят. Только верят-то потому, что сами в свою веру влюблены... Родина, песни... наши... Не родину любите, а любовь свою к родине. Легко вам это дается. Вот и любите...

Я не поняла ничего из того, что сказал тот странный человек.

Потом мы еще немного бродили по коридорам. Федосеев трогал некоторые двери и к чему-то прислушивался.

На одном из этажей я застала своего рыжего Тимофея, пожирающего какой-то огрызок колбасы. Федосеев замер и напрягся, а потом, странно обрадовавшись, сказал:

– Фидель! Ты еще живой? Иди сюда, Фиделюшка, не узнаешь, что ли?

Я начала как-то возражать, но Федосеев перебил:

– Это единственное, что у меня оттуда осталось. Извините.

С этими словами он взял моего кота и стремительно ушел.

2001 г.

Сергей Шаргунов