Зебра

Значит, он уже сейчас вошел в ее машину. Камилла притворилась погруженной в мечты, глаз не открыла, лишь постаралась совладать с дыханием. Губы Незнакомца приблизились к ее лицу и коснулись ее губ. Всем существом она воспротивилась этому поцелую. Не хотела обманывать Зебру, как раз когда он вознамерился оживить их былую любовь. Резко дернувшись, Камилла выскочила из машины так быстро, что не успела разглядеть лицо Незнакомца. Тайна осталась тайной. Задыхаясь, Камилла бросилась через дорогу к мэрии; ее остановил голос Зебры:

– Куда ты, Камилла?

Она обернулась: мнимый Незнакомец оказался не кем иным, как нотариусом, свесившим довольно внушительное брюшко с правого переднего сиденья. Камилла возвратилась к машине и заявила, что ей показалось, будто какой-то фланер подсел к ней, когда она пыталась унять головную боль. Зебра улыбнулся.

– Прости, велико было искушение… когда я увидел, что ты закрыла глаза и слушаешь музыку, мне захотелось сделать тебе сюрприз. Моя машина сломалась, я оставил ее возле конторы, не подбросишь ли до дому?

По дороге Камилла повторила приглашение на банкет с коллегами, но Зебра снова отказался. Пусть Камилла едет одна. Он и так считал, что, женившись на питомице и представительнице народного образования, сделал уступку врагу, и теперь не собирается усугублять свою вину, якшаясь с учителями, будь то сотрудники муниципальных школ или частных пансионов. Зебра считал школу целиком ответственной за преступный сговор, направленный на то, чтобы задушить в зародыше всякое воображение сограждан. Твердо верил, что в мире, освобожденном от школ, серый цвет оказался бы под запретом, на банковских билетах красовались бы улыбающиеся лица, а переделанное государство занималось бы главным образом тем, что секло розами школьных педантов. Однако Зебра вовсе не был утопистом. Он понимал – увы! – что еще не одному поколению придется гнуть спины над партами, до того как будет окончательно перестроена система народного образования.

Он бы с удовольствием вырвал своих детей из щупалец спрута, как он называл существующую систему народного образования, но не мог: пришлось уступить Камилле, которая, как он выражался, требовала обязательной светской прочистки мозгов их отпрыскам. Зебра полагал, что ни к чему учить детей читать и писать. Пусть бы Тюльпан научился орудовать долотом и киянкой и вырезал в домашней мастерской курительные трубки из каштана, они не так вредны для бронхов. Что до Наташи, он поощрял ее увлечение – выращивать раков в ручье с чистой водой, протекавшем через их сад. Что касается истории, он сам рассказал бы им, что Цезарь и Антоний вопреки тому, что о них рассказывают, были отъявленными мужеложцами, что подтверждается, кстати, и слишком длинным носом Клеопатры.

Подобные экстравагантные сведения предназначались для того, чтобы заронить сомнение в детские души, впрыснуть вакцину против прогорклых семян, которыми пичкали их школьные учебники. Наташа однажды даже заспорила с учительницей, утверждая, что битва под Ватерлоо закончилась победой французов. «Это доказывается тем, что в Лондоне есть вокзал, который так и называется – вокзал Ватерлоо».

Вот почему Зебра не пожелал чокаться с коллегами Камиллы, пособниками спрута. Она не настаивала. А еще он хотел заставить ее вообще выбросить пригласительный билет. Ему противно было думать о том, как его жена будет вертеться перед другими мужчинами, словно незамужняя. При одной только мысли об этом его колотило словно в лихорадке. Но Камилла держалась стойко. Столкнувшись с таким упрямством, Зебра предложил устроить диетическую пирушку при свечах. Несмотря на свою любовь к легкой кухне, Камилла и этим не соблазнилась. Она высадила мужа у дома Альфонса и принялась пудрить нос.

Альфонс жил, спал и работал со своей женой Мари-Луизой на ферме, вплотную примыкавшей к дому Мироболанов. Муж и жена, оба из крестьян, тем не менее не обладали тупостью, часто обретаемой при работе на земле и со скотом.

На своем огороде Мари-Луиза выращивала всевозможные овощи и не скупилась одаривать ими соседей – раздавала щедрой рукой направо и налево.

Альфонс тихо обожал Зебру. Двадцать веков бессловесного крестьянского житья колом стояли у него в горле. Однажды он попробовал изъясниться в дружбе к нотариусу. Не хватило слов. Он смутно сознавал, что его воскресный лексикон, которым он пользовался, когда требовалось выразить самые сильные чувства, скорей всего, затемнит и смажет его искренность. И он молчал.