Зелен камень

Они уже поднялись на взгорье. Валентина оглянулась и точно упала в простор. Долина, которая недавно была сумрачной, неприветливой под темносиней тучей, теперь лежала внизу, затопленная светом предвечернего солнца. Казалось, что металлы и самоцветы земных недр освободились от вечной темноты и ожили, засверкали. Струила золотые блестки речушка, а у камней вода разливалась озерками блестящего и мерцающего живого серебра. Каждая хвоинка, каждый листочек казался сверху бесконечно малой изумрудной искрой. Все было обновлено грозой, все дышало молодо и радостно под синим прозрачным небом.

— Хорошее слово — привола, — признала она. — Не приволье, а именно привола, простор. Это уральское слово?

— В наших местах слышать пришлось. Не везде его и скажешь. Видел я степи на Украине. Уж, кажется, так широко, а мне ровное место не нравится. Лежит плоская земля вся на виду, никакой перемены не ждешь. У нас в горах другое дело: привольно кругом. Сделаешь шаг — и все по-новому.

— Мне Павел Петрович писал, что у вас в жизни перемен было много…

— Не счесть! — охотно подхватил Самотесов. — Шестнадцати мне еще не исполнилось, а я с папашей поспорил. Не хотел на сергинский мартен поступать. Папаша у меня характерный: «Поди прочь, поперечный, неслушный сын!» — вот и все. Перекатился я в Невьянск, взялся за хитрое дело: с одним старичком мы звон ковали. Сундучникам пружинки такие надобны, чтобы замок под ключом звенел. Сделаем мешочек пружинок — сундуки со звоном, а мы с хлебцем. Потом старатели меня на Бойцовский перекат сманили. Это дело занятное. На реке стоят плоты бок о бок; плот и есть твой участок. Мы в прорезь плота донный песок ковшом скребли, в бутаре крутили. Попадались самородочки гладенькие, длинненькие, ну просто как избяные тараканы. Заработок был хороший, только надоело под сосной жить. Я на север, в Ивдельский район, к маньси подался. Это люди тихие. Они меня уважали, не препятствовали неводок в святых озерах вымётывать. А еще я соболей давил. Словом, дикое житье. Так и катался. Урал-батюшка в руку всегда кусок хлеба сунет, только сперва поглядит, какая рука. Мозольки любит. Взрывником был, на авиамаяке служил, потом в Большой Рудянке с дураком одним спутался: начали уличную пыль собирать. Нас в милицию пригласили…

— За уличную пыль?

— Точно! Там золотоносный кварц из рудника на бегунную установку возят. Кварц, не без того, на дорогу падает, его колеса размалывают. Промоешь пыль — возьмешь золото. Там постановление имелось, чтобы посторонние люди эту пыль не собирали, государственное золото не мыли, а я не знал. Только случаем нас простили. В Соликамск подался, на калиевые разработки. Калийные шахты — это красота неописуемая, карналлиты и сильвиниты, как самоцвет, горят. Там я горнрпроходческие работы узнал, дело это полюбил… Нет, у нас перемен много! Иной раз уж как трудно приходится, а все занятно, что получится.

— На Клятой шахте пока получается плохо, — тихо сказала Валентина.

— Это почему? — поинтересовался Никита Федорович и поскреб подбородок.

— Павел Петрович говорит, что на шахте очень много аварий.

— Зря он, неправильно, — серьезно ответил Самотесов. — Чего там «очень много»! Были аварии, что греха таить, а так чтобы «очень много» — сказать нельзя. Думаете, на других шахтах без происшествий обходятся?

Нам все ж таки есть чем похвалиться — впереди графика идем. Вот даже Павлу Петровичу поручено доклад хозяйственному активу делать о скоростных методах строительства. Доверяют людей учить, как вы думаете?

— Но аварии…

— Что аварии! — почти сердито прервал ее Самотесов. — Аварии дело, как ни поверни, поганое. А все-таки не годится так: голову в кусты и пошел полымя впереди пожара раздувать. Сам он, милый человек, в последние дни принахмурился, все что-то думает; вот и вас растревожил. А и всего-то делов подтянуть кого нужно, смотреть зорче. Ему об этом говорят — и управляющий, и Федосеев, и я, — а он… Похоже на то, что наш инженер малость растерялся. Мне это непонятно: человек, кажись, самостоятельный…

До сих пор Валентине представлялось дело так, что судьба столкнула ее с простым человеком, а теперь она почувствовала себя маленькой перед Самотесовым, крепко закаленным в жизненных обстоятельствах. Его речь, спокойная, вразумительная и в то же время проникнутая сердечным отношением к Павлу, смягчала ее тревогу. Она вдруг поняла, что нельзя таиться от этого человека, нужно вести дело только начистоту, ничего не замалчивая.

— Почему Павлуша говорит, что чей-то безымянный — да, безымянный — голос обвиняет его в авариях, считает единственным возможным виновником аварий? Почему он встречает каждую аварию как подпорочку этого обвинения?

Самотесов, который шел впереди Валентины, будто споткнулся, хотел ответить, но промолчал и стал прихрамывать заметнее, чем обычно.

— Что же вы молчите? — тихо спросила Валентина.

— Не знаю, что сказать, — ответил он. — Это для меня новость… — Он досадливо усмехнулся: — Ишь какой мой напарник: чуть бедой запахло, он молчок! Нехорошо это! Будет у нас по этому поводу с ним громкий разговор…