Зеленая лампа (сборник)

Когда ж гроза над миром разразится

И ураган,

Они заставят до земли склониться

Твой тонкий стан,

Но даже впав в смертельную истому

От этих мук,

Подобно древу осени простому,

Смолчи, мой друг.

Не забывай, что выпрямится снова,

Не искривлен,

Но умудрен от разума земного

Осенний клен.

Таких людей, как Галкин и Заболоцкий, муки земные искривить не могут, они их умудряют. Дочь Самуила Галкина – талантливый скульптор – сделала скульптурный портрет отца. Он установлен в Москве на Новодевичьем кладбище. Вдохновенное лицо горделиво откинуто назад, распахнут ворот рубашки, глаза бесстрашно смотрят вдаль, совсем как в те далекие года, когда я его впервые увидела в Коктебеле.

У моих детей было несколько ярких книжек с веселыми стихами. Их дарил им автор – поэт Лев Квитко. Его любили все – и взрослые, и дети. Не любить его было нельзя, он сам был как большой ребенок. Но не о своих встречах с ним я хочу вспомнить, хотя их было несколько, и каждую он превращал в праздник своим остроумием, добротой, талантом общения. Вспомню лишь об одном его поступке, который мы не вправе забыть.

1941 год. В Чистополь из Елабуги приехала Марина Цветаева, чтобы просить о прописке и месте посудомойки в интернате для эвакуированных детей писателей. Измученная, затравленная жизнью. Встретили ее по-разному. Находились и такие, что заученно твердили: эмигрантка, жена и мать репрессированных – нет ей места в среде советских писателей.

И тогда в ее защиту выступил Лев Квитко. Всегда мягкий, уступчивый, на этот раз он был непреклонен. И добился своего – Марине Цветаевой было разрешено поселиться в Чистополе. И не его вина, что она иначе распорядилась своей жизнью.

18

Утро. Мглистое, зимнее, седое утро. Телефонный звонок. Юрий Николаевич снимает трубку и, окончив разговор, говорит мне:

– Сегодня вечером к нам придет Арон Кушниров.

Невысокий, быстрый в движениях, с небольшими, очень черными, без зрачка, глазами, Арон Кушниров перевел на еврейский язык почти всю советскую литературу и в том числе «Неделю». Он изучил старославянский язык и с подлинника перевел на идиш «Слово о полку Игореве». Участник Первой мировой войны, полный георгиевский кавалер Арон Кушниров участвовал в знаменитых штыковых атаках, которыми сибирские полки наводили ужас на немцев. За храбрость он был произведен в ефрейторы. Это в царской-то армии!

Летом 1941 года он был командиром второго отделения третьего взвода в ополченческой Краснопресненской дивизии, где Юрий Николаевич служил рядовым. Во время войны на фронте погиб смертью храбрых его старший сын.

Сегодня Кушниров невесел. Чтобы развлечь его, Юрий Николаевич вспоминает, как, приняв отделение, Арон Яковлевич стал заниматься с бойцами строем и материальной частью винтовки, а молоденькие лейтенанты иногда поправляли его. «В старой армии нас так учили», – смущенно оправдывался Арон Яковлевич.

– А с тобой тоже хлопот много было, – говорит он Юрию Николаевичу. – Не успеешь оглянуться, а ты уже лопату перевернул и пишешь, положив на нее лист бумаги. Что ты писал тогда?

– «Ополченцы в походе».

Но отшучиваясь и поддерживая разговор, Арон Яковлевич явно думает о другом.

– Юрий, – говорит он, воспользовавшись кратким молчанием, воцарившимся за столом. – Неужели предательство? Я знаю их всех. Они называли Россию матерью, они отдавали ей всё: любовь, детей, творчество. Двух матерей иметь нельзя. И эта страшная гибель Михоэлса, неужели всё это связано? Узнав об аресте Давида Бергельсона, дорогого моего друга, я теперь каждый день бываю у его родных, благо живем мы в одном подъезде, – прихожу, сажусь на табуретку возле опечатанной двери его кабинета, сижу так час, два и не могу сдержать слез. И мне кажется, что повидался с ним… За что?

Молчание. Опять эти вопросы, что и двенадцать лет назад. Но теперь нет в них негодования, страстности. Есть недоумение, усталость, растерянность. Только что окончилась война. Народ доказал свою преданность правительству, партии. За что же это недоверие?

Опустив глаза и перебирая бахрому на скатерти, Юрий Николаевич говорит медленно, с трудом произнося слова:

– Вот ты сказал сейчас о матери… Признавать свои ошибки нелегко, но порой необходимо. А вот понять и сказать во всеуслышание о том, что ошибается мать, это страшно… Ну, ничего, Ароша, всё еще будет хорошо! Не знаю, есть ли правда выше, но на земле она существует. Только надо много сил, чтобы увидеть ее торжество.

Арон Яковлевич смотрит на него увлажненными глазами.

– Дай бог, дай бог… – говорит он очень по-крестьянски.