Зеленая лампа (сборник)

Я смотрю на них, бесстрашно прошедших фронты нескольких войн, заплативших кровью своей и сыновей своих за существование страны, и вижу – они растерянны и угнетены. Бойцы, привыкшие активно вмешиваться в ход событий, сейчас не знают, как поступать.

– Не написать ли Сталину?

О, эта безграничная и наивная вера в его правосудие и справедливость! Теперь мне легко писать эти слова, а тогда я так же мучилась, искала ответа и с такой же надеждой произносила это имя!

Арон Яковлевич поднимается.

– Погоди, – говорит Юрий Николаевич. – У меня книга вышла. «Горы и люди», десять лет работал.

Арон Яковлевич бережно вертит в руках книгу.

– Дай, я надпишу тебе…

Во взгляде Кушнирова грустное удивление.

– Ты хочешь подарить ее мне?

– Ну конечно.

– А если…

Юрий Николаевич не дает ему договорить:

– В сорок первом под Смоленском не боялись.

Они обнимаются крепко, быстро, по-мужски.

Юрий Николаевич провожает его и, вернувшись, говорит:

– Для того, чтобы вдохновенно перевести «Слово о полку Игореве», нужно было породниться и побрататься с русскими крестьянами и в подвигах, и в испытаниях, в общей нелегкой судьбе…

Заложив руки за спину, он долго ходит по комнате.

– Будем ложиться спать? Как говорил один из героев Бабеля: «Двойра, делай ночь!» – Он шутит, но нам невесело.

Фашистские выродки ищут корни своей расовой теории в историческом прошлом человечества. Но у народов своя память. И никому не удастся разлучить гётевский стих с душой немецкого народа, а левитановские полотна с русской природой.

Юрий Николаевич подходит к письменному столу, перекладывает рукописи, приводит в порядок стол для утренней работы.

– Надо бы с Сашей Фадеевым повидаться. Может, он посоветовал бы что. Трудно ему сейчас приходится. Считается, он власть, всё может. А что он может?

Через некоторое время мы встречаемся с Фадеевым в доме наших общих друзей.

Саша много пьет, но не пьянеет, держится чопорно и отчужденно.

– Саша, встретиться надо бы, поговорить…

– Видеть тебя всегда рад, – ласково отвечает Саша и отводит взгляд. – А говорить сейчас лучше всего о погоде. Февраль на носу, а снега мало… – В его синих глазах холодная твердость.

19

Рецензии, статьи, чтение чужих рукописей, редактура, переводы, заседания, собрания… А заветные папки с материалами для второй книги «Горы и люди» так и лежат завязанными в изголовье тахты и не покрываются пылью только потому, что я каждый день обтираю их влажной тряпкой. Теперь, просыпаясь по ночам, мы всё реже вспоминаем о судьбах героев задуманного романа. А ведь совсем недавно мы только их и обсуждали. Я чувствую, как Юрий Николаевич уходит из атмосферы романа, как внешние события уводят его, и он охотно поддается и даже радуется этому. Пытаюсь заговорить с ним, но он отшучивается. Подкладываю на стол книги о Кавказе, старинные открытки с видами Тбилиси и Баку, найденные в мамином архиве, он с интересом разглядывает их, смотрит на меня ласково и грустно и снова молчит.

Наконец однажды вечером я не выдерживаю, прямо спрашиваю его:

– Почему ты не работаешь?

В комнате темно, все спят, качается за окном фонарь, и по потолку бегут неверные желтые пятна.

– Ты не можешь обвинить меня в безделье…

– Я не о том.

– Я знаю, дурочка.

– Погоди, потом… Это серьезный разговор.

– Я всё знаю… Зачем ждать?

– Хорошо, пусть не ждать, но…

Господи, как я люблю его!

В коляске заворочался Саша, мы затаились, боясь, что он раскричится, но мальчик покряхтел и уснул.

Я возобновляю разговор:

– Литературным поделкам не будет конца. А книгу, кроме тебя, никто не напишет.

Он ничего не отвечает и, повернувшись на спину, долго глядит в потолок.

– Помнишь, как тогда, на Воротниковском, вдруг вспыхнули дрова, сами по себе? И потолок стал рыжим… – медленно говорит Юрий Николаевич.

Я понимаю, он хочет вызвать меня на общие дорогие воспоминания, чтобы не отвечать на мои настойчивые вопросы. Но я не поддамся!

– Почему ты не работаешь? Тебе плохо?

– С тобой – хорошо.

– А вообще плохо, да?

– Трудно.

– Но ведь в тридцать седьмом было еще труднее, ты же работал?

– Первый раз – трагедия, второй – фарс…

– Ну и что же будет?

– Не знаю. Живем же…

Это «живем же» больно ударяет меня. Я начинаю плакать, как от физической боли.

– Не говори так…

Я утыкаюсь ему в плечо, и его рубашка мгновенно становится мокрой от моих слез.

– Ну что ты, что с тобой?

Юрий Николаевич, не поднимаясь, крепко прижимает меня к себе одной рукой, а другой зажигает лампу, стоящую в изголовье. Неожиданный свет слепит глаза, я зарываюсь под одеяло.

– Потуши, Сашку разбудишь.

Но он не тушит света, он откидывает одеяло, берет меня за подбородок и внимательно разглядывает, словно видит меня впервые.

– Ты правда плачешь потому, что я не пишу свое?

Я ничего не отвечаю и только всхлипываю всё громче и громче.

– Не плачь, я буду писать, буду. Уехать бы куда-нибудь…

– Уедем, завтра же уедем!

– А как же? – он, усмехаясь, кивает на коляску, стоящую возле кровати.

– Он уже большой, ему полгода. Погаси свет!

20