Зеленая лампа (сборник)

Последние годы Алексей Михайлович доживал в Химках, в доме для престарелых. Покидая свою квартиру, в которой прожил более полувека (дом в Нащокинском переулке был назначен на слом), он не продал ни одной вещи. То, что было ему наиболее дорого, доставшееся еще от родителей, раздаривал друзьям, повторяя при этом сочиненную им присказку: «Цвела душа без барахла, без барахла пусть и стареет!»

Друзья не забывали его, довольно часто навещали, он радовался им, но был грустен.

Навестив его, я подошла к окну – внизу текла Москва-река, за рекой синели леса.

– Какой хороший вид, – сказала я.

– Хороший вид, но не жительство… – грустно усмехнулся Файко.

Каждый год 31 декабря я с утра посылала сына в Химки, и он на такси привозил к нам Алексея Михайловича. По дороге они заезжали за Людмилой Давидович, его близким другом. Какое живейшее участие принимали они в предпраздничных хлопотах, с нетерпением ожидали появления гостей, радовались нарядной елке, красивому убранству стола, подаркам. Шутки, смех, экспромты не смолкали до утра.

Обычно они оставались у нас еще на два-три дня, чтобы, как говорил Файко, отдохнуть от коммунизма в семейной обстановке.

Так встретили мы и 1976 год. Впервые стало заметно, что Алексей Михайлович одряхлел, стал плохо видеть и слышать, порой даже задремывал за столом, чего с ним раньше никогда не бывало.

Ему шел восемьдесят четвертый год.

И все-таки прошелся в туре вальса с одной из моих старших дочерей.

А вскоре я получила от него короткое письмецо, которое заканчивалось такими стихотворными строчками:

Стираются ступени и пороги,

Смыкаются начала и концы,

Давно хочу свернуть с большой дороги,

Но уж за мною топают гонцы.

Что ж, я готов! Да, я готов, пожалуй,

От этого ведь некуда уйти —

Удары кончились, и поднято забрало.

Прощай, малютка мир! Адье, адье, мон пти!

Это было последнее письмо Алексея Михайловича Файко.

У рака всё будущее позади… (Из воспоминаний об Эмиле Кротком)

Он сам говорил о себе:

– От волос у меня осталась только расческа. – И добавлял: – Впрочем, лысина – лучшее средство от седины. Вижу очень плохо. Как писал Лесков, одним глазом ничего не вижу, другим вижу пустяки. Сплю в очках, чтобы лучше видеть сны. Ростом, пожалуй, рискнул бы соперничать только с Наполеоном, да и то с уверенностью, что проиграю. Зубы держу в стакане с водой, но они всё равно не растут…

У него действительно был лишь один зуб, и однажды художник Игин ласково сказал ему:

– У Эмильчика зуб на зуб не попадает!

В ответ Игин немедленно получил стихотворный экспромт под заголовком «Скалозуб, или Челюсть за пазухой»:

О, Игин! Он порою груб,

Но, в общем, он сплошная прелесть.

Я на него имею зуб,

Он на меня – вставную челюсть.

Что скрывать, красотой Эмиль Яковлевич не блистал, но человека более обаятельного мне редко приходилось встречать.

Кроткий любил повторять: «Смотрят все, видят немногие». Перефразируя его мысль, можно сказать: «Слушают всё, слышат немногие». А он слышал. Слышал все смешное и реагировал по-снайперски, без промаха.

Эмиль Кроткий появлялся в компании, и вместе с ним приходили остроты, доброта, шутки. Всегда шутка и редко злая насмешка. Шутки Кроткого были только его шутки, и потому их ждали, с веселой надеждой взирая на маленького беззубого человечка, всегда тщательно, но старомодно одетого. Белоснежная открахмаленная сорочка, жилет, темный галстук, воротнички заколоты позолоченной булавкой с шариками по краям, в манжетах крупные запонки.

Вот он входит в комнату, церемонно целует руку хозяйке, вручает небольшой торт или букет цветов – всё уважительно, неторопливо. Он не повышает голоса, не жестикулирует, но сразу становится центром внимания. Какую бы увлекательную беседу ни вели гости до его появления, забывается всё – пришел Эмиль Кроткий!

– Что-то вас давно не было видно, Эмиль Яковлевич?

– Ездил за город к друзьям. Друзья постарели, жены их стали блондинками.

– Видели ли вы новый фильм, Эмиль Яковлевич?

– Да, да! Пушкин сказал бы: иные мне нужны картины! Искусство не зеркало, оно не должно отражать всё без разбора…

– А книгу Н. вы читали?