Зеленая лампа (сборник)

Конечно же, годы и утраты брали свое, и Разгона нередко настигали болезни, но он о них не говорил, и никто никогда не слышал от него ни слова жалобы.

По первому зову он готов был откликнуться на просьбы друзей: выступить на вечере, провести презентацию новой книги.

Всегда подтянутый, собранный, красивый, он рыцарь по натуре своей. Недавно, когда один негодяй позволил себе в печати оскорбить память его первой жены, Лев Разгон удостоил его заслуженной пощечины. Это в девяносто лет!

Мне вспоминается, как несколько лет назад пришли ко мне на дачу в Переделкино Лева и Рика, которые жили в то лето в Доме творчества. И в разговоре, так, между прочим, Лев Эммануилович сказал, что через два дня исполнится тридцать лет, как он вышел на свободу.

– Так надо же это отметить! – сказала я. – Приходите ко мне, всё будет готово к такому торжеству.

Настал долгожданный вечер, стол накрыт, а Разгонов всё нет и нет. Звоню в Дом творчества:

– Где же вы?

– А что случилось? – с недоумением спрашивает Лева и, поняв, в чем дело, смущенно добавляет: – А я совсем забыл… Идем, идем!

Судьба не поскупилась на отпущенные ему годы, но жизнь не баловала его. А он любил ее всем своим добрым горячим сердцем и умел быть благодарным за любую, пусть маленькую радость. Он любил людей. Когда за год до смерти он попал в больницу и оказался в реанимации, едва ему стало чуть легче, он потребовал, чтобы его перевели в общую палату, он хотел быть с людьми, без них он не мыслил своего существования.

Последние годы он страстно, как делал всё, отдавал силы работе в Комиссии по помилованию, и не сомневаюсь, что многие люди, которым была сохранена жизнь, даже не подозревают: они обязаны этим и Льву Разгону.

От него исходила легкость и радость. Наверное, неслучайно, что в тот день, когда мы навсегда прощались с Разгоном, евреи всего мира с первой звездой встречали Новый, 5760 год. В такие праздники из жизни уходят праведники.

Все это будет без меня…

Есть у меня пленки и пластинки, на которых Давид Самойлов читает свои стихи и поэмы. И каждый раз, когда я слушаю такой до боли знакомый, с хрипотцой голос, неповторимые и незабываемые интонации, в памяти моей оживает предвоенная Москва и мы, такие молодые!

Самому старшему из нас – Павлу Когану – идет двадцатый год, и он кажется нам мэтром, он для нас непререкаемый авторитет. Золотые ребята, мечтатели и поэты – Борис Смоленский, Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Миша Львовский и вместе с ними всегда Дезик Кауфман – так называли мы тогда Давида Самойлова, – небольшого роста, в курточке на молнии, с копной волнистых каштановых волос и огромными темными глазами, невольно сразу обращающими на себя внимание.

Мы собирались в прокуренных комнатах коммуналок, читали стихи, говорили о них и до хрипоты спорили о будущем человечества. А когда стрелка часов переползала за полночь, мы не могли расстаться и всей гурьбой шли бродить по московским улицам и переулкам – в те годы никто не боялся ходить по ночной Москве – и снова спорили и читали стихи, стихи, стихи…

А потом война.

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

И это всё в меня запало

И лишь потом во мне очнулось…