Зеленая ночь

Джавад сунул Гарибу помидорину. Положил на чорек добрый кусок пендира, вдохнул полную грудь свежего степного воздуха и вонзил в чорек крупные зубы. Жалко, нет винограда. Будь вместо этого помидора добрая гроздь «хазари», Гариб, может, и склевал бы по ягодке. Он сам читал в прошлогоднем календаре, что виноград чуть не от всех болезней лечит. Вот нету его еще — только ягодки завязались.

Джавад огляделся, потянул носом. Шашлычок бы тут пожарить. Как дышится, а!..

А дышалось действительно хорошо. Вроде бы солнце то же, что в поселке, а здесь оно не калит насквозь, не заставляет исходить по́том. Ветерок влажным прохладным языком облизывает траву, камыши, кустарник… Желто-зеленая трава чуть колышется, как вода в реке. А там, за камышами, Белое озеро.

Гариб тоже глядел туда, вдаль. Но помидорину даже не надкусил.

Джавад разозлился.

— Ну чего хмуришься? — хриплым голосом спросил он; проглотил не жуя, и кусок торчал в горле. — С зайцем мы, конечно, дурака сваляли. Не надо было. Лучше б в себя пальнул, честное слово!

Непрожеванный кусок пробился наконец в желудок, но в груди, под костью, застряла боль. Не зря говорил покойный Гасанкулу — да будет земля ему пухом! — не глотай не прожевавши. Понимал человек, как есть, что есть. Соль, перец, пряности — до тонкости знал, куда чего. «Собственная утроба ближе брата родного» — его слова. Человек был… Только не время его вспоминать, сейчас парнишку успокоить надо.

— Чудной ты, Гариб, — не переставая жевать, заговорил Джавад. Он уже перестал хрипеть, голос у него был тонкий, как у подростка. — Ведь если подумать, для кого все создано: птицы эти все, животные? Для человека. Все, что ни есть вокруг, существует для человека. Птица — чтоб убил, мясо ее съел, заяц — чтоб… — Джавад закашлялся; он в жизни своей не пробовал зайчатины, брезговал. — Может, скажешь, не надо стрелять зверей? А что тогда с ними делать? Пускай старятся да на пенсию выходят?

Гариб молча досасывал помидорину. Джаваду все больше хотелось есть. Медная кастрюля Кендиль маячила у него перед глазами. «Вечером долму из баклажанов сготовлю, обязательно приводи Гариба». Этими словами проводила его жена, и теперь, куда бы он ни повел носом, отовсюду доносило баклажанной долмой. Румяные, исходящие парком баклажаны. Джавад любил поливать их катыком с толченым чесноком. Польешь — белый катык смешивается с янтарным жиром… Рот у Джавада наполнился слюной, челюсти заработали быстрее; он открыл глаза и с удивлением обнаружил, что в сумке пусто: ни чорека, ни пендира, ни помидоров. Помидоры-то когда ж он успел?

— Чего-чего, а поесть твой зять молодец! — Джавад отложил в сторону пустую сумку и сокрушенно покачал головой.

Давным-давно не совершал он таких прогулок, и сейчас у него ныло все тело. Неплохо бы прилечь прямо тут, у арыка, но при Гарибе он почему-то стеснялся развалиться и захрапеть; уж если заснет, так часа на два.

Джавад хотел было предложить Гарибу: «Давай полежим», но вовремя вспомнил, что Гариб только-только отлежал два месяца.

Запах долмы не переставая щекотал ноздри. Джавад сглотнул слюну и вдруг с ужасом подумал, как далеко они сейчас от дома. «Машины здесь днем с огнем… А пешком когда еще дотопаем? Гариб парень хворый, я тоже ходок не очень. Не попадется машина…» Додумать свою мысль Джавад не успел — из-за кустов ежевики вышли двое мужчин с ружьями через плечо. Джавад вгляделся — Серхан и Адыширин.

Мужчины перепрыгнули через арык и остановились. Серхан смотрел на ружье Джавада. Джавад — на Серхановы новые брюки. «Японские. В нашем магазине брал. Давились за ними!.. Моего размера не было, тоже взял бы… А Серхан-то каков: больше двух лет ко мне не наведывается. Культурный стал, без кепки ходит. Не по вкусу, видно, стал мой пошив». Джавад посмотрел на приплюснутую кепчонку Адыширина и подумал, что этот так, видно, и родился в своей кепчонке. Сколько он себя помнит, на Адыширине всегда были эта выгоревшая, неопределенного цвета кепка и кирзовые сапоги. «И зимой и летом кирзу носит!»

Упершись руками в землю, Джавад тяжело поднялся.

— Адыширин! Не пекут они тебе ноги?

Адыширин поглядел на свои сапоги и ничего не ответил.

Серхан не видел Гариба с тех пор, как тот слег, и просто глазам не верил. Что сделалось с парнем! Руки висят как плети. Кажется, поверни их, и затрещат, сломаются, будто сухая ветка. Шея тонкая-тонкая. Глаза провалились, не видно их, только зрачки сверкают.

— Твое ружье? — стараясь не смотреть на Гариба, спросил Джавада Серхан и кивнул на лежавшую в траве двустволку.

— Мое.

— Охотничий билет есть?

— Билет?

— Я выстрел слышал. Ты стрелял?

— Да вот зайчишку уложил…

— А хоть мышонка. Нельзя здесь стрелять — ясно? — Голос Серхана звучал сухо. — Знаешь ведь, здесь заповедник. Нам не зря деньги платят, охранять поставлены. Если каждый по одной птичке…