Зеленая ночь

— Да какая там птичка! — перебил его Джавад. — Я в жизни воробья не подбил! И ружье-то, видит бог, заржавело висевши. Так уж, ради Гариба, для прогулки… А птицу мне чего стрелять? У меня этих курей-цыплят без счета, да таких, что на молочного ягненочка не сменяю. — Он говорил, а сам смотрел на Серхана и думал: «Это ж надо, какие щеки! Будто его, подлеца, гранатовым соком полили!.. Вот бы Гарибу такой румянец!..»

Серхан наклонился, поднял с земли ружье.

— Ружье я у тебя забираю, уста[1] Джавад. Акт составлю.

Ерунда это, дурака валяет парень. Отнять ружье? Да он, Джавад, этому Серхану самое малое двадцать кепок сшил! И папахи шил. А шапку! Вон там, в Белом озере, Серхан подстрелил двух бобров. Из двух шкурок шапка выходит — загляденье! Что ж он, забыл?

Джавад улыбнулся, но увидел, что Серхан и не думает отвечать улыбкой, подобрал губы.

— Что это он? Адыширин!

Адыширин пожал плечами с таким видом, будто все это не имеет к нему ни малейшего отношения. Как же так? Адыширин тоже охранник, в заповеднике работает. А по годам так он Серхану в отцы годится. Чего же Серхан при старших вперед лезет? Непорядок.

— Забираю твое ружье, — Серхан перекинул двустволку через плечо.

Джавад снова взглянул на Адыширина:

— Это что ж такое, а?

Адыширин снова пожал плечами:

— Он старший, не я.

Джавад не раз слышал, что Серхан скор на расправу, поймает такого с ружьем, так разуважит, что после его приема человек и близко не подойдет к заповеднику. И не случалось, чтоб кто-нибудь жаловался в милицию. На всякий случай Джавад решил не выводить парня из себя. Наклонился, поднял пустую сумку.

— Жертвую тебе свое ружье, — миролюбиво заявил он. — Бери.

Сказать-то сказал, а подумал совсем другое: «Подлец ты, Серхан! Что ружье денег стоит — это дело второе, главное — слух пойдет, у Джавада ружье отняли. Мужчина отдал ружье мальчишке. И ведь хватило наглости! Каких только я тебе кепок не шил: и «восьмиклинку», и «короткий козырек», и «аэродром»… Конечно, они тебе теперь ни к чему, Джавадовы кепки. Их теперь в магазине навалом. А совесть-то есть у тебя? Сопляк!»

— Ну ладно, забрал ружье, и делу конец… — Джавад сунул сумку под мышку. Продолжать смысла не было. — Пойдем, браток! — позвал он Гариба.

Гариб не трогался с места. Он стоял, устремив на Серхана глаза, сверкающие в провалах глазниц, и Серхан, похоже, старательно отводил взгляд.

Адыширин взглянул на бледное лицо Гариба, что-то шепнул Серхану и молча уставился на носки своих грязных сапог.

Серхан подошел к Джаваду.

— Держи! — он протянул ему двустволку. — Прощаю на этот раз. Ради него. — Он кивнул на Гариба. — Больше чтоб не шатался тут с ружьем. Будь здоров, уста Джавад!

* * *

И мать была на веранде, и сестра, и семеро ее ребятишек стояли рядком один к другому. И Гюльсум стояла в сторонке, прислонясь к оконной раме, скрестив на груди руки. Все не отрываясь смотрели на калитку, прорезанную в железных воротах.

Когда калитка наконец отворилась и появились Джавад с Гарибом, Кендиль, не выдержав, сбежала вниз. Толкая друг друга, бросились за ней ребятишки. У Малейки тоже не хватило терпения — поспешила навстречу. Одна Гюльсум не тронулась с места.

Кендиль подошла к брату, положила ему руки на плечи. Вгляделась.

— Смотри, мама, он совсем другой стал! Клянусь! Видишь, какой цвет лица. Видишь?

Малейка видела, что лицо у сына такое же, как было, желто-серое, но согласно кивнула.

— Да, получше стал, — сказала она.

Джавад поглядел на одну, на другую женщину: верить или не верить.

— Воздух там, как каймак, — на всякий случай сказал он, протягивая сумку обиженно хныкавшему светлоглазому мальчишке.

— Дай бог тебе здоровья, Джавад! — вздохнув, сказала Кендиль. Обернулась к веранде и, увидев, что Гюльсум стоит, как стояла, чуть заметно покачала головой. Ну куда это годится? Невеста, можно сказать, не сегодня завтра обручение, а девке до него будто и дела нет. А не приведи бог, что случится? Стоит, стенку подперла! Выйди к нему, порадуйся! Я ж не говорю, чтоб при людях на шею ему вешаться. Девушка должна быть стыдливой. Стыдливой!.. Тьфу! Проклятая девка!

Не зная, на ком сорвать злость, Кендиль тряхнула за плечи сынишку, все еще нудившего возле отца:

— Чего сопли распустил? Воет, воет, как сова на развалинах!..

Джавад поглядел на мальчонку.

— А чего он, Кендиль?

— Да ты в его новой кепке ушел, вот он и убивается.

— Какую такую новую кепку? — Джавад снял с головы кепку, оглядел ее внутри и снаружи. — Надо же, правда!

Мальчик схватил свою кепку и мигом перестал ныть.

Гариба не радовали ни возгласы сестры, ни восторженные вопли племянников. Он просто бога молил, чтоб Гюльсум, стоявшая у окна на веранде, не подходила к нему. Столпились, смотрят, словно коня на продажу выставили. Расхваливают! Будто он сам не знает, какой он сейчас. И совершенно ни к чему, чтобы Гюльсум его жалела. Девушке нужен здоровый, сильный парень, мужчина нужен, а не чучело ходячее! Не поймешь этих родственников — и как им пришло в голову помолвить его с Гюльсум? Хотя, когда они все это затевали, он был здоров как бык…