Зеленая ночь

Приступы стали реже, но за месяц лечения Гариб вконец истаял под своим цветастым одеялом, настолько обессилев, что у него уже не было сил протянуть руку и коснуться руки Гюльсум.

Кендиль велела мужу везти Гариба в Баку. Джавад сразу же согласился. «В Баку так в Баку. Слава богу, я пока жив. А для Гариба последней копейки не пожалею».

И тут кто-то сказал Джаваду, что в районе есть еще один врач, доктор Фарач. Он хоть институтов и не кончал, техникум медицинский кончил в молодости, но дело знает получше тех, кто с дипломами. Фарач всякую болезнь понимает: и зуб вырвет, и перелом вправит, и при родах поможет. Случится, он и скотину, и птицу вылечит. Трудолюбивый человек: и косит сам, и траву скирдует, и овечек держит. А годы его немалые. Четыре сына у доктора Фарача, и все с высшим образованием.

Джавад подумал-подумал: «А, терять нечего!» — и привел доктора Фарача к Гарибу.

Этот доктор прежде всего стал расспрашивать Малейку: болел ли сын малярией? Была ли у него корь? Перенес ли скарлатину? Коклюш? Спросил, что больной ест. Узнав, что назначена строгая диета, но есть ее Гариб отказывается, понимающе покивал головой.

Окончив расспросы, доктор Фарач выпил три армудика чаю. Потом большой мозолистой рукой пощупал у Гариба живот, постукал по торчащим, как обруч, ребрам, покачал головой: «Ну, Гарибджан, да отсохнет у меня язык, ты, можно сказать, наполовину уже там. Как свечка таешь. А если человек, как свечка, таять стал, значит, все: отходную читать пора. Ты чего есть-то перестал? Не хочется? Конечно, не хочется: не сладкое, не соленое… А есть надо. А то помрешь. Тебе сколько лет? Двадцать два? Ребенок еще. Ну вот что, Гарибджан, хватит тебе в постели валяться! Вставай и начинай есть. Не встанешь с постели, не примешься за еду, внуками моими клянусь, не выживешь. Ни уколы тебе не помогут, ни лекарства, ни сам господь бог. Организм твой оголодал, истощился, клетки друг дружку поедают. Тебе нужна полноценная, хорошая пища. Зелень. Лук, кинза, укроп, румеск, щавель, — становись на четвереньки да щипли траву, как овца, — это твое лечение. И воздух. Больше гуляй. Если будешь делать, как говорю, и не поправишься через неделю, приди и плюнь мне в лицо».

Джаваду доктор Фарач сказал, что приступы у Гариба пройдут, пугаться их не надо. Это всего-навсего невроз, болезнь не опасная. На воздухе надо больше быть. В саду пусть работает. А вот в мастерской сидеть… Это парню никак не подходит.

Когда доктор Фарач ушел, Гариб попросил каши и, давясь, съел полтарелки.

С этого дня, преодолевая тошноту и отвращение к пище, Гариб начал есть. Дней через пять он, держась за кровать, встал на ноги. Перебирая руками по стене, добрался до двери, вышел на веранду. Взглянул на небо и улыбнулся.

Гариб улыбнулся, а мать и сестра заплакали. У Джавада тоже комок подступил к горлу. С этим комком в горле он вышел на дорогу, по которой гнали отары с летних пастбищ, и купил откормленного барана. Барана он привел во двор к доктору Фарачу, привязал его там под сливой. И, обратившись к жене доктора Фарача, удивленно взиравшей на его действия, сказал так: «Цены нет докторову языку. Сколько в районе докторов, никто помочь не мог, а Фарач одним языком парня на ноги поднял».

Когда он пришел обедать, во дворе блеял баран. Баран, которого он собственноручно привязал под сливой возле дома Фарача, стоял возле веранды и блеял, повернувшись к воротам. Джавад погладил барана по спине: «Кто ж это его привел? Фарач? Надо же! Еще и бескорыстный!»

…Гариб нарочно не открывал глаза. Боялся: если взглянет на мать, та опять заведет разговор про своего директора.

— Ты давеча у сестры не стал есть, — Малейка знала, что сын не спит. — Она тебе целую миску отложила. Разогреть?

У Гариба чуть дрогнули веки.

— Погаси свет, мама, спать хочется…

Но спать не хотелось. Наступила ночь, а Гариб все не мог уснуть. Он смотрел то в одну, то в другую сторону, но в наполненной мраком комнате видел лишь волочащиеся по земле, простреленные дробью заячьи лапы. О чем он только не пытался думать, чтоб выбросить из головы несчастного зайца, не слышать его предсмертного крика. Гариб представлял себе Гюльсум, сидящую совсем-совсем близко, но радости не было, в обессиленном болезнью теле не возникало сладкого трепета.

Гариб перевернулся на бок.

Через большое окно в комнату падал лунный свет. Видны были шелковица, стоявшая перед верандой, и тень, которую она отбрасывала на тропинку. Тихо, ни один листочек не дрогнет. Деревья, отдавшие уже плоды, стояли унылые, грустные…

Гариб подумал, что раненый заяц, наверное, все еще волочит обмякшее тело, пытаясь затаиться в кустах. И никто не придет ему на помощь, никто. А ведь у зайца есть сердце, мозг, должна быть и память. Что-то должно остаться у него в памяти. Что?! Направленный на него черный, блестящий ствол и человек, прищуривший левый глаз?