Зеленая ночь

Машаллах был до смерти рад, что Джебраил появился: он постоянно нуждался в собеседнике, и ему было хорошо известно, что второго такого слушателя, как Джебраил, терпеливого и доброжелательного, днем с огнем не сыщешь. Партнеры по домино, с которыми Машаллах каждый день встречается на бульваре, не больно-то его слушают. Его бесконечные рассказы о двух людях — младшем его брате из Гориса и о Хандадаше, директоре чайханы в Пионерском саду, — всем крепко надоели.

День холодный, а Машаллах одет легко. Старый, поношенный пиджак, шея обмотана длинным шарфом, концы которого болтаются на груди. Щеки пылают, как у женщины, пекущей чореки в раскаленном тендире. Густые седые брови лежат ровно, как два колоска пшеницы. Глаза блестят, кожа тугая, чистая, словно он каждое утро моется в бане и крепко-крепко растирает мочалкой лицо и шею. Два года знает его Джебраил — на сквере и познакомились — и ни разу не видел этого человека озабоченным, недовольным. Порой казалось, Машаллах вообще не ведает горя.

Машаллах взглянул на дверь, запечатанную сургучом, на часы, украшающие здание музея, на Джебраила… И Джебраил понял, что Машаллах уже истомился молчавши, сейчас начнет. Уж хоть бы не про младшего брата!..

— А я пришел, гляжу, нет тебя, удивился. Что-то, думаю, не похоже на него. Может, думаю, не дай бог, заболел?

Джебраил промолчал, он знал, что отвечать не обязательно и даже не нужно. Машаллах просто брал разбег.

— Ты вчера как ушел, я Хорену «козла» забил. Сам знаешь, он клянется, что в домино его никто не переиграет…

Машаллах долго рассказывал, с каким блеском обставил он Хорена. Джебраил не слушал, но сочувственно кивал головой…

— Чего киваешь? — услышал он вдруг голос Машаллаха. — Я спрашиваю, чего ты нарядный, а ты только головой трясешь. — Значит, рассказ про домино кончился. — Галстук на нем, костюм… Вот только кепка… Почему папаху не надел? — Он тронул рукой свою шапку. — Нравится? Могу такую устроить.

— Есть у меня папаха! — сказал Джебраил.

— Так куда ж ты собрался? — понизив голос, многозначительно спросил он.

— Встреча у меня, — неохотно промямлил Джебраил. И покосился на часы, моля бога, чтоб Машаллах поскорей отвязался.

— Встреча? Это с кем? С пионерами? Я тут как-то выступал в школе. Так слушали с открытыми ртами… Только председатель какой-то болван, все на часы глядел, кончай, мол. Что значит кончай? Ты меня пригласил, попросил выступить, рассказать ребятишкам про жизнь: что видел, что пережил, — чего ж ты мне рот закрываешь? Восемь минут, говорит, у вас времени. Восемь минут! Могу я за восемь минут привить детям любовь к труду?.. Нет, правда, куда собрался?

Джебраил давно уже перестал слушать и не сразу сообразил, чего Машаллах от него хочет.

— Встреча у меня…

— Завел, что ли? — Машаллах подмигнул ему. — Вроде годы твои…

Нет, так просто от него не отвяжешься.

— У меня встреча с институтскими товарищами. Каждый год, третья неделя октября, воскресенье, десять часов утра. Собираемся в Пионерском саду, идем в «Интурист». Проводим день вместе, потом расходимся… Каждый год… Друзья юности…

— Хорошо! — Машаллах далее причмокнул. — Ох, хорошо! И сколько ж вас, друзей?

— Девять человек.

Машаллах еще что-то спрашивал, говорил что-то, но Джебраил не слышал, не видел его…

…После четырехлетнего перерыва они наконец собрались в октябре сорок пятого. Джафара не было, не вернулся с фронта, Гуммет пришел на протезе, культя еще не зажила, и каждое движение доставляло ему боль. Лоб и правую бровь Гаджи пересекал широкий красный шрам. Серхан и Касум вернулись с войны без единой царапины.

Это были не прежние беззаботные парни. Волосы поредели, на висках светилась седина… Все крепко натерпелись за эти годы…

На столе было бедновато, зато сердца полны. Они говорили торопясь, перебивая друг друга, словно все, чем переполнилась душа за долгие четыре года, не терпелось им выплеснуть за этим столом.

Вспоминали Джафара, лежавшего в далекой чужой земле. Он стал для них дорогим воспоминанием, причиняющим острую боль. Они звали его Черный Джафар — уж больно смуглый он был. Еще Зубрилой дразнили — очень уж много занимался. Кино, театры — это он не любил. Джафар и Баку-то не успел толком узнать; сколько лет прожил в городе, а где какая улица, представления не имел. Занимался.

Поднялся Абдулла-Аксакал. Он был среди них самый старший. И самый высокий, самый крупный. Со студенческих лет Абдулла привык верховодить, прозвище Аксакал он получил еще тогда.

— Ребята! — Абдулла взял свой бокал. — Джафара нет среди нас. Погиб наш Джафар. Принял славную смерть — за Родину. Мы никогда не забудем друга. Но сегодня… Сегодня, ребята, будем веселиться! Четыре года мы не могли посмеяться от души.

Малик взял с соседнего столика бокал, наполнил водкой и поставил посреди стола.

— Это Джафару, — сказал он. — Будем считать, что он тут, с нами.

Малик уже хотел произнести тост, но Гуммет опередил его: