Зеленое солнце

— А потом чуть что — прокурор ваш сразу всех и повяжет, — отозвался в ответ Назар и дернулся к своим, судорожно соображая, чем перекрыть, что противопоставить, и, кажется, знал, чем и как. Потому говорил уверенно, пусть и приходилось сдерживаться ярость, которая клокотала под кожей: — Не было случая, чтобы Стах не вытащил, когда нужна была помощь. Штрафы за вас вносил, меры безопасности были все отлажены, зарабатывать давал. Вы знаете, что я правду говорю. Каждый сталкивался. Так вот что еще скажу. Впредь намытое на этом участке будете себе оставлять. С вас — плата за возможность работать. Таксу установим справедливую. А сколько намыли — все ваше, реализовывайте как считаете нужным, отреза́ть вас от перекупщиков никто не будет. Пятак богатый, вы сами видите. Все остальное остается по-прежнему — и патрули, и крыша от Стаха.

— Да где ты, щенок, крышу возьмешь, против Балаша? — расхохотался Петро. — Кто вы и кто он!

— А это наше дело. Как-то тебя это не волновало, когда Стах Макса твоего откупал по прошлой осени, да? Благодарен даже был. Потому мы либо остаемся при своем и отстаиваем, либо рассыпаемся и тогда нас никто не защитит. Свое слово я сказал.

И его слово слишком сильно превышало возложенное на него дядькой. Нет полномочий, но, черт подери, вариантов же тоже нет. Они ведь почти договорились уже, почти решили, Стаху придется принять, иначе людей доведут. Янтарь — херня, если людей баламутят. Будут люди — будет янтарь. А без людей ничего не будет.

— Я свое брал, — огрызнулся младший Никоряк. — Я на Стаха горбатился с пятнадцати лет, ничего своего не нажил. Батя здоровье положил в ваши канавы. То и хватит! Это наша земля, Стахом она не куплена, хотим — и себе забираем.

— Не себе, а этому Балашу, эй! Ты б, Максимка, не путал! — хохотнул кто-то из мужиков.

— Это ты рамсы не путай, Павло! — огрызнулся Макс.

— Сам заткнись, придурок!

— Харе херней страдать, мужики! — рявкнул главный. — Кого не устраивает, может свалить сейчас, не держим. Но Шамраев здесь уже никто не боится! И ничего им тут не принадлежит. Все дела теперь через нас.

— Нахуй съебитесь! — выкрикнули из патруля, и в какой момент все вышло из-под контроля понять было почти невозможно. Однако не иначе как звериным своим чутьем Назар его уловил. Вот сейчас. Сейчас. Как в замедленной съемке — лица словно закаменевшие, а после пошедшие трещинами. Кто на кого кинулся первым — какая разница, но Никоряка с перекошенной мордой и ломом, занесенным над головой, летящего прямо на толпу Назар и рад бы развидеть, а никак — вот он.

Ладонь, державшая обрез, дернулась сама. Выстрелил он в воздух над их головами, а потом уже почувствовал, как из руки короткоствол выбили. А ему влупили под дых так, что в глазах потемнело и на мгновение не хватило дыхания. Он хватанул открытым ртом воздух и… дал сдачи.

Если на что Назар и был способен, так это кулаками махать. Наверное, больше ни на что. В остальном — бесполезен. Так считали все вокруг, начиная с матери и Стаха и заканчивая Миланой, для которой он, возможно, был эдакой диковинкой, первобытным существом, прирученным ею со скуки и ставшим ненужным, едва она вернулась в нормальную жизнь. Мелькнувшая в голове, эта мысль запустила необратимый процесс — захватила его полностью, залила плавленым металлом мозги, отключила все человеческое в этом замесе. И потому он не чувствовал боли и не слышал глухого, гадкого хруста, когда ему ломали ребро. Переломанная кость потом срастется сама собой, не вправленная, без врачей. И всю жизнь будет торчать острым углом, незаметная лишь на первый взгляд, но прощупываемая под пальцами. Вкуса крови на разбитых губах Назар тоже не чуял. Ни черта не чуял, кроме ярости, которая вырвалась наконец наружу и освободила в нем то самое, звериное, что он сдерживал несколько дней.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Отчаяние, обиду, ненависть, жестокость, ревность, желание отомстить. Желание больше не чувствовать ничего, кроме физического. Потому что ничего у него не получалось. Ничего не выходило. Сдохнуть хотелось, чтобы дух из него вышибли. И желающие ведь были, и немало! Да все больше дух из других вышибал он.

Крики, ругань, стоны, увязание в грязи, удары о землю, шлепки по воде. Горящая огнем грудная клетка. Костяшки пальцев, ссаженные в мясо. И кровища по разбитому в мясо лицу того, кого бил — покалечил соколиной головой на перстне, которого никогда не снимал. И обострившиеся до невозможности инстинкты, заставлявшие его раздавать тумаки направо и налево, уворачиваясь от чужих.

Драка была жестокой. Жесткой. Страшной. Он и не помнил, чтобы в такой когда участвовал. И тем не менее не уступал, будто бы это была последняя его схватка в жизни. Доказывая что-то другим и самому себе. И наказывая — других и самого себя.