Зеленое солнце

Ну и что ей еще оставалось? Естественно, она поплелась за ним — в жилой квартал из четырехэтажек неподалеку от стадиона.

— Стой тут, я сгоняю посмотрю, — шепнул ей Назар, когда они подошли к одному из подъездов, и он решительно усадил ее на скамью у крыльца. Отсутствовал буквально минут пять, вернулся довольный, как слон, и широко улыбающийся. Махнул головой, пошли, мол. И ей снова ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Они нырнули в полумрак и прохладу подъезда. Подъезды чужих, незнакомых домов с их пролетами, большими старыми окнами, незнакомыми звуками, запахами, льющимися из квартир, и полущенной древней дешевой краской — всегда немного пугающи. В этом ремонта не было, пожалуй, со времен военного коммунизма. И если на первом этаже цвела герань на подоконнике, то к четвертому — голые стены никакого желания здесь находиться не вызывали. До тех пор, пока они не поднялись еще выше, где по идее должен быть чердак, и Назар не толкнул старую, со времен сдачи дома в эксплуатацию не крашенную и не смазанную дверь, со скрипом поддавшуюся его рукам. И спугнул стайку воробьев, примостившихся на крыше, аккурат под козырьком у входа. Они взмыли вверх, возмущенно чирикая, а Кречет рассмеялся:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Прошу, ваше высочество, устраивайтесь поудобнее. Наши места под небом!

Милана глянула вниз. Стадион был как на ладони, сцена в большей своей части накрыта крышей, но длинный подиум, врезавшийся в фанзону, прекрасно виден. И музыка доносилась до их локации очень чисто, лишь слегка фонила эхом.

— Экономненько, — хмыкнула она, — но прикольно!

— Лучшее в жизни за деньги не купишь, — он стянул с себя джинсовую куртку, прошел ближе к краю крыши и расстелил ее на бетоне. — Падай.

— Спорное утверждение, — заявила она, устраиваясь на импровизированном «кресле».

— Почему?

— А может быть для меня лучшее — это мороженое? — рассмеялась Милана. — Не воровать же его!

— Ладно, убедила. Так мне сгонять за мороженым, пока не поздно? — улыбнулся он.

— Потом, я не хочу торчать здесь одна.

— Хорошо. Не будешь одна.

Назар уселся прямо на бетон, опершись спиной на небольшое заграждение и оказавшись с Миланой лицом к лицу. Потом вскинул голову и встретился глазами с небом, начинавшим понемногу розоветь.

— Ты очень красивая, — наконец сказал он, и звук его голоса перекрыл взрыв шума со стадиона и первые аккорды песни, на которую нельзя не реагировать аплодисментами и скачками на месте. «Почти весна» означала выход музыкантов на сцену.

— Я знаю, — без тени кокетства отозвалась Милана.

Назар кивнул и резко развернулся лицом к концертной площадке, повторяя беззвучно вслед за солистом:

И я живу блеском очей,
Вкусом желаний, запахом слов.
Будет еще наоборот —
И вся моя жизнь вдруг станет твоей.

11

Сумерки словно бы ждали его, как ждут прихода друзей.

Он вышел из дома еще до восхода — опять не спалось. Да и как спать? Разве можно спать в летнюю ночь, когда свежести воздуха и его напоенности ароматами трав так много, что голова кружится? Он и сам был наполнен воздухом и ночью. Те и не давали ему спать.

Они с Миланой не целовались. Они даже почти не касались друг друга. Лишь изредка их руки оказывались рядом. Они сидели тихонько на крыше, слушая концерт и глядя, как в умытом дождями небе рождаются первые звезды. И ему было так хорошо, так радостно, так светло, что, казалось, лучи прожекторов со сцены меркнут от того света, что внутри. А когда музыканты покинули сцену, ему все еще не хотелось никуда уходить, но пришлось. Потому что пора уже и потому что завтра снова на чертов клондайк. Вся его жизнь — день сурка, в котором теперь появилось что-то новое, чего не было раньше.

Так как же спать, когда приехал под утро, а на душе — столько невысказанного и необъятного, что кружится голова?

Назар стоял на крыльце и прислушивался к ночи. Большой дом в стороне от их маленького домика казался огромной тенью в пространстве, до краев наполненном запахом ночной фиалки, чайной розы, мяты и свежей земли после полива. Хотелось просто лечь на траве посреди двора и дышать, дышать, дышать, пока в голове не станет пусто, пока там не останется ничего, кроме Миланы. Ни его прошлого, ни клондайка, ни ругни копателей, ни той минуты, когда Стах его доломал. Пусть бы там была только Милана.

Да она и была. Чем-то очень большим, непостижимым, недостижимым. И еще тонким, звонким, как цвириньканье сверчка, чего он и не знал в себе никогда. Или знал, но давным-давно забыл, в прошлой жизни, которая закончилась, не успевши начаться. А теперь он словно бы снова там. Обрывает фиалки у матери под окном, пока она спит и не видит. Потом бежит к дядькиному особняку. Останавливается у липы и вскидывает голову.

Небо уже не черное. Мгла постепенно развеивается. И в этом полумраке видна колышущаяся занавеска в распахнутой балконной двери.