Зеленое золото

Реммельгас даже растерялся. Он никак не ожидал, что Килькман, уже показавший себя ревностным защитником леса, вдруг встанет на сторону Осмуса. Килькман заметил его растерянность и поспешил объяснить:

— План-то ваш очень правильный, с этим я не спорю. Лесосеки размечали у нас не так, как полагается, а как было выгодно Осмусу. Человек он ловкий и добивался от лесничего Питкасте всего, чего хотел. Теперь вы думаете отвести ему делянки на Каарнамяэ и у Кяанис-озера. А ведь там лесопункт, пожалуй, не выполнит плана. Подумайте хотя бы о ночлеге. Куда девать пильщиков и возчиков? В Нугисовой сторожке поместится не больше шести человек.

Реммельгас все еще не находил, что сказать, и Килькман продолжал, как бы оправдываясь:

— Говорю вам все это потому, что хорошо вас понимаю… И говорю начистоту. Ведь мы, лесники, всей душой с вами: не по науке у нас лес используют… Но о лесопункте тоже надо подумать. Если мы от него невозможного потребуем, то нас поддерживать не станут. Взять тех же крестьян… Через топь они своих лошадей не погонят, — скорей откажутся самовольно от своих договоров с Куллиару и заключат их с другим лесопунктом. На том нашему начинанию и конец… Говорю все это для того, чтоб вы знали… Я не друг Осмусу, но он как-никак выполняет государственные задания…

Хорошего настроения, в которое Реммельгас пришел на собрании, как не бывало. После ухода Килькмана он долго стоял перед картой и без конца водил по ней карандашом, пытаясь отыскать самый короткий и легкий путь для перевозок. Но почти везде его карандаш натыкался на ручьи и реки с топкими берегами, на густые, тянувшиеся верстами заросли. А что, если проложить с лесосек узкоколейку прямо до станции Куллиару? Но для того чтобы проложить путь длиною в десять километров, через лес, через топи, ручьи и реки, потребуется гораздо больше времени, чем одно лето.

Сколько он ни взвешивал, оставалась лишь одна возможность: возить на лошадях, чего бы это ни стоило. Но похоже, что это действительно было связано с отчаянными трудностями. Упрямство Осмуса не заставило бы его сделать такой вывод, но вот тревога Килькмана — это уже было что-то посерьезней. Правда, советские люди работали и в более трудных условиях, прокладывали дороги в тундре и в тайге, но все-таки…

Ночь он почти не спал — все убеждал себя в собственной правоте. А утром проснулся с сознанием того, что слишком поторопился считать борьбу с Осмусом, борьбу за лес, уже выигранной, — она по сути дела еще и не начиналась.

Глава пятая

В один из следующих дней Реммельгас решил сходить в Сурру.

Он отправился не по дороге, петлявшей от холма к холму, в поисках мест посуше, а пошел напрямик через поля колхоза «Будущее», клин которых доходил до рощи в Мяннисалу. Оттуда, держась примерно посередине между рекой Куллиару и болотом Люмату, он намеревался пройти сквозь смешанный лес у Кяанис-озера, дать крюка к ельнику на Каарнамяэ и к ночи добраться до сторожки в Сурру.

Дожди несколько дней назад прекратились, воздух стал жарким и душным, — по-видимому, собиралась гроза.

Шагалось легко. Даже подмывало засвистеть. Несколько дней подряд лесничий не мог выбраться из канцелярии — отчеты, прием посетителей, выдача зарплаты. Тревога за лес все росла, и дни казались бесконечными. Он знал, что в принципе прав, но много ли стоит правота, которую нельзя претворить в жизнь? Он изменил первоначальный план, по которому следовало уже сейчас размечать новые лесосеки с лесниками и объездчиками. Он отодвинул эту работу, чтобы сначала самому побывать на местах, изучить природные условия, расспросить Нугиса о состоянии дорог зимой.

Узкая тропинка спускалась с полей к лесу. Тут были колхозные луга, усеянные отдельными кустами, березами и темно-зелеными островерхими елями, похожими на одиноких часовых. Первые былинки, робкие и нежные, с любопытством высовывались из-под прошлогодней палой листвы. Но разве могли они, такие малочисленные и бледные, скрасить серость этой летошней травы на проталинах…

«Сильк-сольк, сильк-сольк!» — беспечно пропела пеночка. Где она, хлопотунья? Не иначе как на этой самой ели… Но нет, она щебечет уже где-то дальше. Потревоженная человеком пичуга все время залетает вперед, как бы заманивая его и стараясь подальше увести от того места, куда снесены первые соломинки для круглого, почти шаровидного гнездышка.

Вдали шумно и воинственно покрикивает рябинник: «Кят-кят, кят-кят!» А потом звонкое: «Вить-вить-фирлить-фить-чирр-трр-трр-фють-фють-чихиди!» Рулада зяблика протяжна, разнообразна, тут уже слышится искусник. В его пении переплетаются напевы ласточки и соловья. Сам он совсем крошечный, длиннохвостый, серо-коричневый, летает зигзагами, словно все время берет разбег. Он сидит на самой верхушке ели и словно пробует голос: «Пин-пин-пин», а потом совсем на новый лад: «Види-види-фьюти, фьюти-вирр-тит-тирр-чихиди!» — и кажется, что он приветствует своими трелями прекрасный день и пробуждающуюся природу.