Зеленые холмы Африки

– Ну что ж, – согласился Старик. – Может, заодно убьете и носорога. – Старик ненавидел всякое бессмысленное убийство – и убийство, совершаемое между прочим, ради эффекта, и убийство ради убийства, – мирясь с ним лишь тогда, когда страсть охотника сильнее отвращения к смерти или охотник этот стремится завоевать пальму первенства. И я видел, что он предлагает мне убить носорога только для того, чтобы сделать мне приятное.

– Я не стану убивать его, разве что он окажется очень уж хорош, – пообещал я.

– Ладно, убейте шельмеца, – расщедрился Старик.

– Эх, Старик…

– Да, убейте его. Вам доставит удовольствие расправиться с ним в одиночку. Рог вы сможете продать, если он вам не нужен. У вас ведь лицензия еще на одного носорога.

– Ну что? – вмешался Кандиский. – Разработали план кампании? Сговорились, как перехитрить бедных зверей?

– Да, – сказал я. – А как ваш грузовик?

– Грузовик отслужил свое, – ответил австриец. – И знаете, я даже рад этому. Слишком многое с ним связано. Грузовик – это все, что осталось от моей «шамбы». Теперь у меня ничего нет, и жить стало куда проще.

– Что значит «шамба»? – спросила моя жена. – Уж сколько времени слышу это слово. Но я почему-то стесняюсь спрашивать, что означают всякие местные слова.

– Шамба – это плантация, – пояснил Кандиский. – От моей ничего не осталось, кроме грузовика. На нем я последнее время возил рабочих на шамбу одного индийца. Это очень богатый индиец, он выращивает сизаль. Я служу у него управляющим. Индийцы, знаете ли, умеют извлекать прибыль из сизалевых плантаций.

– И вообще из чего угодно, – сказал Старик.

– Да. Там, где нас неизбежно ждет неудача, где мы попросту умерли бы с голоду, они наживаются. Но этот индиец интеллигентный человек. Он меня ценит. Я для него воплощение европейской организованности. Вот сейчас я организовал набор местных рабочих и еду домой. Это дело долгое. Надо произвести впечатление. Я три месяца не виделся с семьей. Зато теперь организация организована. Я мог бы с таким же успехом управиться за неделю, но впечатление было бы уже не то.

– А где ваша жена? – спросила его моя жена.

– Она с дочерью ждет меня дома, на плантации, где я работаю управляющим.

– Она вас очень любит? – спросила моя жена.

– Наверно, любит, иначе она давным-давно ушла бы от меня.

– А сколько лет вашей дочери?

– Четырнадцатый год.

– Чудесно иметь дочь.

– Вы даже не представляете себе, до чего чудесно. Она мне будто вторая жена. Понимаете, моя жена наперед знает все мои мысли, слова, мнения, все, что я могу сделать, и чего не могу, и на что я способен, – словом, решительно все. И я тоже знаю о своей жене все. А теперь в семье есть новое существо, незнакомое и ничего обо мне не знающее, любящее меня в неведенье и чуждое нам обоим. Такое чудесное существо, свое и в то же время чужое, благодаря ей все наши разговоры… как бы это сказать? Словно бы… как это называется… ну, вот у вас… у вас обоих… в общем… будто каждый день получаешь приправу из томатного кетчупа Хейнца.

– Это прекрасно, – сказал я.

– Книги у нас есть, – сказал Кандиский. – Покупать новинки мне теперь не по карману, но побеседовать друг с другом мы всегда можем. Говорить, обмениваться мыслями – это так интересно. Мы дома все обсуждаем. Решительно все. У нас широкие интересы. Раньше, когда у меня была шамба, я выписывал «Квершнитт». Это давало нам чувство причастности, принадлежности к блистательной плеяде людей, сплотившихся вокруг «Квершнитта», людей, с которыми мы хотели бы общаться, если бы такая возможность зависела только от нашего желания. Вы-то сами знакомы с этими людьми? Вы, наверно, с ними встречались?

– Кое с кем встречался, – сказал я. – С одними в Париже. С другими в Берлине.

Мне не хотелось разбивать иллюзии этого человека, и я не стал вдаваться в подробности об этих блистательных людях.

– Великолепный народ, – солгал я.

– Как я вам завидую, что вы их знаете, – сказал Кандиский. – А кто, по-вашему, самый великий писатель Америки?

– Мой муж, – сказала моя жена.

– Нет, это в вас семейная гордость говорит. А в самом деле, кто? Уж конечно, не Эптон Синклер и не Синклер Льюис. Кто ваш Томас Манн? Кто ваш Валери?

– У нас нет великих писателей, – сказал я. – Когда наши хорошие писатели достигают определенного возраста, с ними что-то происходит. Я мог бы объяснить, что именно, но это длинный разговор, и вам будет скучно слушать.

– Нет, объясните, очень вас прошу, – сказал он. – Я обожаю такие разговоры. Это лучшее, что есть в жизни. Когда работает ум. Это вам не куду убивать.

– Вы еще не услышали от меня ни слова, – сказал я.

– Но предвкушаю заранее. Выпейте пива, это развяжет вам язык.

– Он у меня и без того развязан, – сказал я. – До безобразия развязан. Но вы-то сами почему не пьете?

– Я вообще не пью. Это не на пользу интеллекту. Это не нужно. Но рассказывайте же. Прошу вас.