Зеленые млыны

Возвращались они поздно. Я стоял под шелковицей у самой дороги. В дедушкином велосипеде цепь шла с пропусками, и Лель Лелькович заметно отставал от Пани. Звезды убегали от меня в никелированных ободах велосипедов, о чем то тихо шептались белеющие хлеба, за которыми виднелись черные трубы мельницы. Когда они задымят, Зеленые Млыны сразу заживут другой жизнью, еще неведомой для меня. До сих пор с самой весны трубы еще не дымили ни разу. Лель Лелькович, верно, проводит Панго до дому.

А тут идет длиннющий поезд, судя по перестуку колес; паровоз мечет в ночь искры, сопит, стонет на подъеме, на повороте дает протяжный гудок. Это, может быть, сигнал для Пани от Миколы Рака. Верно, он снова скинул для нее хлеб, который выдают кочегарам перед рейсом. Бабуся из темноты сказала, что мне рано еще вести себя по взрослому и приходить так поздно, а молоко для меня стоит на столе в крынке, как всегда. И еще порадовала, что осталась какая нибудь неделя до нового хлеба. Месяц назад она говорила то же самое. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее наших бабусь, которые поят нас евшан зельем? Пьешь его у окна прямо из крынки и думаешь: а ведь сейчас Лель Лелько вич еще поедет от Пани домой, тропки оттуда извилистые, велосипед высокий, ездок может упасть и разбиться… Бабуся то замирает на нарах за перегородкой, то снова дышит ровно и тихо. А ты лежишь, думаешь о том, что когда то дед твой спал на этой кровати под окошком, маленьким маленьким, но в четыре стекла — такие окошки, может, и ставят то в хатах для внучат. Ветка с вишнями заглядывает в него, а вроде вчера она была еще совсем белая… В Вавилоне я не видал такого пышного цвета, может, потому, что там такого окошка нет? Где то у Лнпских залаяли собаки, внезапно залаяли и сразу же угомонились — это возвращается от Пани Лель Лелькович, едет через запруду, которую бог знает сколько лет назад насыпал для него старый Смереченко. Теперь в его хате живут Липские.

Только великий Фабиан мог бы постичь те тайны мироздания, над которыми я бился в эту ночь под неистовую музыку поездов, в которой больше труда, чем вдохновения.

«Умер старый Снигур — Варин отец. Мы вызвали Варю телеграммой из Великого Устюга, но на похороны она не поспела. Пришлось нам с Марсианином хоронить старика. Варя потом приходила в райком благодарить за помощь. А какая там помощь: доски для гроба да вавилонский оркестр. Так что Варя совсем осиротела. Сын остался в Устюге, там бабушка тоже на ла

дан дышит. Варя одна, обижается, что ты ей не написал ни словечка из своего Белого Лебедина. Квартиранты, говорит, все одинаковые: уезжают и забывают… И правда. Словом, вернулась она оттуда какая то не такая, как была. Может, смерть отца, а может, еще что… Я даже подумал: а что, если там объявился этот ее Шатров? В общем, здесь ее теперь ничто не держит, могла бы и туда податься. Это я про нее… А вот Глинск без нее — совсем не то… Что придает вес этой женщине? Ее прошлое? Нет, нет, нет… Тут я с гобой не согласен. Есть что-то другое, что-то такое, о чем не может знать никто… И мы с тобой не знаем. То есть это я о себе. (Прости за пятно, я подкручивал фитиль в лампе, ну и недоглядел, а переписывать не хочется.) В Глин ске сушь, горлицы в орешнике уже кричат к дождю.

Говорил я Соснину о том самом журнале, который был у старика настольным чтением. Он и до сих пор считает, что для некоторых областей России, таких, как Костромская, где нет больших полей и больших деревень, а все маленькие деревеньки, прогалины, зажатые лесом, да сырые луга, хорошо бы практиковать небольшие фермы на государственных началах. Там лежат без употребления гигантские территории, болота и лес вытесняют человека, а отступать некуда. В будущем этим территориям надлежит стать житницей государства, местом самого передового в мире животноводства, такого, как нынешнее голландское или бельгийское. И это могли бы сделать те самые государственные фермы. В древней Греции несколько лет подряд свирепствовал голод — с 0 по год до нашей эры. Тогда греки устремились сюда в Пантикапею, на пшеничные хлеба. Соснин утверждает, что они вывозили морем около ста тысяч тонн нашей «крымки» ежегодно. А я и не знал, что этой «крымке» столько лет. Соснин говорит еще, что в Америке тоже наша «крымка» — они вывезли, а может, и выкрали ее из Крыма, и теперь их фермеры творят с нею чудеса: собирают по 00–00 пудов с гектара на самых обыкновенных каштанах. А теперь представь себе, что может дать «крьшка» на нашем черноземе! Когда Европа истощится, до предела высосав свои

Каштановые почвы — вид грунта, широко распространенный в степных районах. плодородные земли, мы как раз вступим в самую поло су расцвета и сможем прокормить не только себя, но и всю Европу, вот почему ей уже теперь следует держаться нас, как своего единственного спасителя в грядущем. Об этом читает Соснин на своих лекциях.