Зеленые млыны

Да ведь и в самом деле, не далее как прошлым летом они прогнали отсюда косарей, которые разлеглись под шелковицей, как у себя на печи, и это было тоже об эту пору, когда падали на землю первые ягоды. Муравьи отважно бились с косарями, хотя потом несколько дней хоронили павших и собирали раненых. Потерпев поражение в честном бою, разъяренные косари принялись топтать сапогами муравейники, уничтожая, как настоящие вандалы, и все мирное население. Кое кто в стенах муравейников призывал оставить это место, но тогда еще жив был старый царь, он уговорил муравьев держаться родной земли, смириться с судьбой, отстроить страну заново, всеми сил ами оберегать белую шелковицу.

И вот теперь — эти приблуды, прекрасные тела которых свели с ума многих храбрых воинов уже в первых стычках. В муравейниках забили в набат, заиграли на своих трубах трубачи. Войска радостно приветствовали появление на площади муравьиного царя Мины в окружении верной гвардии. Тревожась за молодого царя, о чем то переговаривались старые полководцы. Царь и в самом деле был слишком молод для такой войны, и это вызывало в рядах беспокойство. И все же они выступили в поход.

Шли обходными путями, чтобы напасть на врага внезапно. Уже в походе царь усмехался, слыша за спиной сомнения и пересуды но своему адресу. Вон у людей спас же молодой Сципион Рим от Ганнибала, хотя коварные карфагеняне засылали к нему и нумиднек, и пунок, и андалузок. И даже дочь самого Ганнибала, красавица из красавиц, не смогла завладеть сердцем Сципиона.

Царь Мина со своей гвардией напал на Паню Властовенко, особу, муравьям знакомую. Не далее как накануне вечером Паня встречалась под этой шелковицей с Лелем Лельковичем. Они приехали сюда на велосипеде — двое на одном и болтали до поздней ночи. Об этом было немедленно доложено муравьиному царю. Еще мгновенье — и эта война началась бы ночью, но старые полководцы уговорили царя дождаться рассвета. Ну, а сейчас… Царь Мина заплутался в Папиных косах и изнемогал от запаха любистка, в то время как гвардия искала его совсем в другом районе, где пали смертью храбрых первые бойцы…

Агроном Журба, которому и в голову не приходило, какая жестокая война идет в этот час между людьми и муравьями, неторопливо плыл на своей двуколке, которую здесь зовут «бедою», вдоль ржаного поля. Не сходя с «беды», сорвал колосок, размял его на ладони, провеял, кинул горсточку зерен в рот. У каждого свой способ определять время жатвы. Рожь была еще сыро вата.

На свекловичной плантации Журба появлялся в полдень, когда женщины отдыхают в холодке под шелковицами либо собираются на луг к родничку, куда Лель Лелькович приезжает с газетами на политинформацию. Журба оставлял «беду» на дороге, заложив в колесо тормоз, которым служил ему сучок молодого вяза, лошадь дремала на лугу, а Журба ходил по плантации, неторопливо, как аист по трясине. Такой все приметит, все вымеряет — где на глаз, а где складным метром, который носит в кармане, — и только после этого позволит себе сделать замечание тому или другому звену или высказать пожелание, да и то как можно вежливее, а чаще всего еще и в письменной форме. Для этого при нем всегда папка с бумагой, а почтовыми ящиками служат корытца, где он оставляет свои записки для звеньевых.

Казалось, в поле он избегает даже Мальвы, увидев ее с ведерком на одном краю, уходит в другую сторону, и только дома, за ужином, говорит ей о сухих корытцах, на которые натыкался то там, то тут. И все же колхозницы учуяли в Журбе великого агронома и никогда ни в чем ему не перечили. Что, впрочем, нисколько не мешало им издеваться над его корытцами. Женщины считали, что это пустая растрата патоки, из которой хорошо бы сварить конфетки, да и самогон из нее недурной, а озимая совка и сама вымрет, как вымирала она в Зеленых Млынах и до корытец… Но когда этой весной Журба призвал свекольщиц нести удобрения под свеклу из собственных дворов, они обозлились на него, и он вынужден был отступить, увидав, что Зеленые Млыны еще не созрели для такого самопожертвования. Сейчас его двуколка покачивалась над рожью, а он сам на ней был так суров и неприступен, что походил на римского колесничего, но стоило ему сойти с нее, и он становился кротким, как ребенок.

Обход он, как правило, начинал с участка Пани Властовенко и за час два обходил плантацию из конца в конец. Записки, оставленные на корытцах для звеньевых, потом читались всеми вслух, подписаны они были «Ф. Журба». Самые горячие послания он писал Пане, болея за ее звено больше, чем за какое либо другое. Паня читала записки с пафосом, особенно выделяя на чало: «Глубокоуважаемая т. Властовенко! Во втором ряду от этого корытца есть очень разреженные места, а ведь мы с Вами условились, что на каждом погонном метре должно быть не меньше шести растений… Я прошу Вас…»