Зеленые тени, Белый Кит

— Потом много лет спустя появился один многомудрый епископ. В первый раз, как он меня увидел, смерил взглядом и… подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, берет мой чесоточный кулачок, запихивает деньги в ладонь, жмет, опять подмигивает и уходит восвояси. И каждый раз, когда мы проходили мимо него, я догадывался, что он меня вычислил, но ни разу не подмигнул в ответ. Играл с ним в молчанку. И за это для меня всегда находился добрый фунт, он гордился, что я не поддаюсь и не показываю виду, что знаю, что он все знает.

Из тысяч людей, что протопали мимо меня, он один смотрел мне в глаза. Да еще ты! Всех остальных жизнь сделала слишком застенчивыми, чтобы смотреть, кому подают.

Тот епископ, актеры из театра и нищие внушали мне, что я не должен идти против своего младенческого естества, таланта и гениальности, и, видно, это ударило мне в голову.

К тому же голод колокольным звоном въелся в уши, что ни день — то похороны, то безработные бастуют… Понимаешь? Если тебя вечно хлещут дожди и людские потоки и ты столько познал — как не согнуться, не сморщиться?

Из голодного ребенка мужчина не получится. Или, может, другое средство придумали?

Когда тебе в голову через уши лезет такая мерзость, неужели захочется порхать во лжи и грехе? Когда все — и естественная природа, и противоестественные люди — будут тебя обманывать? Нет. Нет! Мне хотелось в утробу, но, раз я уже давно оттуда вышел и обратно не протиснуться, оставалось съежиться под дождем. Я щеголял своими изъянами.

И представь, я победил.

«Это уж точно, — подумал я, — ты победил».

— Ну вот и весь сказ, — сказало миниатюрное существо, сидевшее на стуле посреди пустого зала.

В первый раз с начала своей повести он взглянул на меня.

Женщина, приходившаяся ему сестрой, хотя казалась убеленной сединами матерью, тоже наконец решилась посмотреть мне в глаза.

— А в Дублине знают об этом? — сказал я.

— Кое-кто знает, — сказал младенец. — И завидует. И ненавидит меня, наверное, за то, что кары Господни сходят мне с рук.

— Полиция знает?

— Кто ж им скажет?

Наступило долгое молчание.

Дождь стучался в окно.

Где-то, как мятежная душа, стонала дверная петля, когда кто-то выходил или входил.

Безмолвие.

— Не я, — сказал я.

— Боже, Боже…

И по щекам сестры лились слезы.

И по странному чумазому личику ребенка лились слезы.

Они поплакали вволю, но не пытались вытирать слезы. Наконец, когда слезы иссякли, они допили джин, посидели еще немного. И я сказал:

— Лучшая гостиница в городе — «Роял Гиберниан», лучшая, в смысле, для нищих.

— Да, — сказали они.

— И из боязни встретиться со мной вы держались подальше от самого хлебного места?

— Да.

— Еще не вечер, — сказал я. — Около полуночи в Шенноне сядет самолет с богачами.

Я встал:

— Если позволите… Я буду рад вас туда проводить.

— Календарь забит святыми, но мы и для вас там найдем местечко, — сказала она.

И я проводил женщину из рода Макгиллахи с ее Отродьем под дождем обратно к отелю «Роял Гиберниан», и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает ближе к полуночи из аэропорта, выпивающая и расселяющаяся по номерам в этот благословенный час — в самый подходящий час для сбора подаяния, который нельзя упускать, даже когда льет холодный дождь, и все такое прочее.

Я нес младенца часть пути, потому что женщина выглядела усталой, а когда показался отель, я передал ей его и спросил:

— Неужели за все время это первый раз?

— Что нас раскусил турист? — сказал ребенок. — У тебя глаз как у выдры.

— Я писатель.

— Будь я проклят! — сказал он. — Как же я не догадался! А ты, часом…

— Нет, — сказал я. — Ни слова не напишу ни про все это, ни про тебя в ближайшие тридцать лет, а то и дольше.

— Значит, молчок?

— Молчок.

До гостиничного подъезда оставалось футов сто.

— Все, теперь я умолкаю, — сказал он, лежа на руках у своей пожилой сестры, свеженький, как мятная конфетка, вымоченная в джине, с вытаращенными глазами, растрепанными волосами, завернутый в грязные пеленки и тряпье. — У нас с Молли правило — на работе никаких разговоров. Держи пятерню.

Я взял его кулачок, словно щупальца актинии.

— Господь тебя благослови, — сказал он.

— И пусть Господь позаботится о тебе, — сказал я.

— А, — сказал ребенок, — еще годик, и мы скопим на пароход до Нью-Йорка.

— Уж это точно, — сказала она.

— И не нужно будет попрошайничать, не нужно будет грязному младенцу орать в бурю по ночам; найду себе приличную работу, в открытую, понимаешь? Зажжешь за это свечку?

— Считай, зажжена. — Я пожал его руку.

— Иди.

— Иду, — сказал я.

Я быстро зашагал к отелю, куда уже начали подъезжать такси из аэропорта.

За спиной я услышал, как под дождем женщина проходит мимо семенящей походкой, увидел, как она воздела руки со святым младенцем.

— Если у вас есть хоть капля жалости! — кричала она. — Проявите сострадание!