Зеленый аквариум

— Я вижу, вы устали. Пили слишком много вина колибри, — пытается Вильям стряхнуть с меня кошмар. — Если так, то, пожалуй, уйдем. Здесь становится слишком тесно. Начинают появляться господа с рентгеновскими глазами. Видите того, у входа, с наполовину обваренным лицом, точно шкурка дохлой мыши? Его зовут Зузупа Кандали. Перед ним гнутся и трепещут торговцы опиумом. Ну, мы уходим. Я отвезу вас обратно в отель. Не забудьте о завтрашнем дне: банкет в вашу честь на моей вилле.

5

В отель я приехал оглушенный. Еле стащил с себя одежду. Железное изголовье кровати и решетка у ног потянулись друг к другу и срослись надо мною. Кровать стала клеткой. В медном кольце наверху торчит моя голова. Я не могу ни вытащить тело, ни втянуть голову. Медленно отворяется дверь: Вильям. Сигара во рту наполовину выкурена, но остывший пепел держится на паутинке, словно солнечный блик на влажной вершине дерева, когда само солнце уже распрощалось с днем. В руке у Вильяма серебряный молоточек. Из одного Вильяма возникает второй. Третий. Комната полна Вильямов. Все с одинаковыми лицами. Все с теми же сигарами в зубах, со свисающим на паутинке холодным пеплом. У каждого в руке — серебряный молоточек.

Я ощущаю, как колотится во мне мысль: может ли множество быть настолько схоже с единичным? Каждая пылинка, каждый атом ведь имеет иной облик. А может, я здесь окружен зеркалами, как у парикмахера?

Мне хочется кричать. Но мало ли чего мне хочется? Мой язык — мокрый камень. Обезьяна тоже хотела кричать, но она только всхлипнула, как дефективный ребенок.

Все Вильямы приближаются к клетке. Ко мне. Каждый взмахивает молоточком и ударяет меня по темени. При ударе отваливается пепел с сигар. Я чувствую, как макают в меня пригоршни риса. Вильямы съедят сейчас мою душу.

— Беги, — молю я душу, — исчезни!

— Куда, — стучит она в испуге зубами, — куда мне бежать, если я хочу остаться в теле?

Спрячься в пятку, туда обжоры не доберутся.

Когда я пробудился, точно от смерти к жизни, был уже полный день. Клетка снова стала кроватью. На лбу моем сидел комар и стучал молоточком. Кроме этого комара на лбу, надо мною шелковой пеленой беспощадно гудели полчища комаров. Комната была полна голубоватым, рассеянным в воздухе пеплом.

— Спасибо и слава тебе, Создатель, что разделяешь сон и действительность! — помолился я.

И та же сила, которая вырвала меня внезапно из самолета и повлекла в чужой город, потянула меня обратно к летному полю.

6

«Если даже я буду обречен на долгое-долгое ожидание — все равно я терпеливо буду сидеть на аэродроме», — твердил я себе дорогой. Но удача подыграла мне. Быть может, не столько удача, сколько тот, кто задумал всю эту авантюру. Я прибыл на аэродром в то же время, что и накануне. И так же, как и вчера, самолет сел, а спустя полчаса взмыл в сухой океан, полетел туда, куда я должен был следовать, и где мои товарищи уже тревожились и устали ждать.

Что произошло со мною? Почему я вдруг сбежал? За что я обижу Вильяма и не явлюсь сегодня на банкет — в мою честь? Кто здесь управляет всем этим спектаклем?

Я ощутил подступившую к горлу слезу и проглотил ее. В глазах посветлело. Что же, эта слеза увидела то, чего мои глаза не видят? Да, слеза-ясновидица открыла мне причину, почему я сбежал. Позвонить Вильяму, рассказать ему и извиниться по телефону? Я не смогу объяснить ему мой неожиданный поступок. Я решил: напишу письмо.

И так как я никому и никогда такого письма не писал, я помню дословно его содержание, как помнят лицо. Я предлагаю его здесь вниманию читателя, чтобы он тоже помнил его, пока не забудет:

«Весьма загадочный Вильям Бук,

я пишу эти строки на аэродроме. Сейчас я улетаю отсюда. Я убегаю в воздух, если можно так выразиться.

Мы оба не виноваты в том, что я не явился на банкет (Зузупа Кандали, вероятно, там присутствовал тоже?) и поставил вас в глупое положение перед мэром города и перед всей этой фантастической городской элитой.

Позвольте вкратце рассказать вам о причине моей черной неблагодарности.

Когда мы сидели в ресторане, а ваш министр культуры разбил череп обезьяны, мой взгляд упал на ваше лицо. Известно ли вам, что вы тоже тогда улыбались, — чтоб показать свои коренные зубы? И в той улыбке, господин мой, мне вдруг открылось, что вы, и никто иной, мой истинный палач.

Не тревожьтесь. Вы меня не вешали, не расстреливали. Напротив, вы отнеслись ко мне очень человечно и выказали щедрое дружелюбие. Без вас меня бы здесь постигла та же судьба, что и обезьяну. Но если бы мы встретились в Освенциме — вы, вероятно, читали о таком уголке в современном мире, — наверняка бы вы были моим палачом. Интуиция меня не обманывает.

Я знаю, вы не виноваты. Вы никогда не были в Освенциме, и мы там с вами не встречались. Я почти уверен, что вы еще станете премьером, и если парни из джунглей не укокошат вас, вы свои годы проживете в почете, вам устроят пышные похороны и поставят гранитный памятник. Но и при этом вы не перестанете быть моим палачом. Вот в чем причина, заставившая меня как можно скорее бежать от вас, почтеннейший.

До несвиданья!»

1970

ДВОЙНЯШКА

1