Зеленый Генрих

— Оба эти случая разнятся между собой, и оба они отличаются от вашего! Спору нет, и вы не просто невежественный пачкун, — если бы это было так, вам ничего бы не стоило бросить вашу профессию, и мы бы с вами не занимались этим разговором. Конечно, признаюсь вам, при известных обстоятельствах мне даже нравится, когда человек может бросить ремесло, которое он понимает, чувствует и знает вдоль и поперек, только потому, что оно не удовлетворяет его, — я готов считать это проявлением внутренней силы человека. Но мне кажется, вы еще недостаточно проверили себя. Именно потому, что вы еще не достигли высшей точки своего развития, не достигли уверенности тех обоих художников, о которых вы рассказывали, вы, по-моему, еще не вправе совершить этот гордый шаг отречения!

Я рассмеялся, подумав о том, во сколько бы мне обошелся подобный поступок при моих теперешних обстоятельствах, но не сказал об этом вслух и лишь заметил:

— Вы ошибаетесь, господин граф! Я уже достиг вершины своего скромного пути и, поверьте, ничего лучшего уже не создам; даже при самых благоприятных условиях из меня выйдет в лучшем случае академический дилетант, стремящийся стать чем-то особенным и, в сущности говоря, не отвечающий требованиям ни окружающего его мира, ни эпохи.

— О нет! Повторяю вам, здоровый инстинкт не дал вам завершить то, что вы хотели. Человек, созданный для высоких целей, будет всегда плохо справляться с низменными задачами, пока он будет ставить их себе по принуждению. Ибо свободный человек, не ограниченный никакими рамками, достойно исполняет лишь наивысшее из всего, что он вообще способен сотворить, во всем остальном он будет путаться и делать глупости. Другое дело, если он из чистого задора примется снова за пустяки, — тогда он шутя и играя справится с ними. И вот это, по-моему, надо попробовать! Вам не следует обращаться в жалкое бегство, вы должны с достоинством оставить занятия вашей юности, чтобы никто не мог косо посмотреть вам вслед! Даже если мы и отрекаемся от чего-либо, мы должны отрекаться по свободному выбору, не так, как лисица пренебрегла виноградом.

При этих словах я отрицательно покачал головой, мысли мои были заняты лишь тем, чтобы как можно скорее направиться домой со своим негаданным капиталом. Но наш разговор был внезапно прерван приходом духовного лица, местного капеллана, которого кистер успел известить о появлении удивительного гостя, и тот, воспользовавшись своим правом в любое время приходить в замок к обеду, явился, чтобы удовлетворить свое любопытство. Капеллан был в высоких начищенных до блеска сапогах и в черном, тщательно вычищенном сюртуке; в одной руке он держал шляпу и палку, а другой описал круг в воздухе и с юмористически-преувеличенным поклоном представился как посланец хозяйки замка. Она поручила ему сказать, что стол накрыт и что она ждет нас на садовой террасе.

— Ибо, — сказал он шутливо, — я не устану носить ее цепи до тех пор, пока меня за них не поднимут на небеса!

Прежде всего я был представлен этому господину, а затем мы все вместе отправились к назначенному месту. Юная хозяйка, освещенная мягким солнечным светом, прогуливалась взад и вперед по террасе. Она приветливо поздоровалась со мной, сказала, что мы не видались целую вечность, и спросила, как я поживаю. Но, не дождавшись моего ответа, она попросила капеллана дать ей руку: тот не преминул сделать это со все той же шутливой церемонностью и направился к дому, а затем вверх по широкой лестнице. Мы с графом следовали за ними и наконец вошли в столовую. Уже это небольшое шествие по величественной лестнице и длинным коридорам невольно привело мне на память трудные тропы, по которым я пробирался не далее чем сутки назад, а когда мы вчетвером сидели за круглым столом и нас обслуживал одетый в черное, неслышно ступавший лакей в белых перчатках, я чувствовал себя совершенно подавленным чудесной переменой судьбы, которая была тесно связана с работой рук моих и с ушедшими в прошлое годами моей жизни. Но наша трапеза была так далека от пышности и всяких церемоний, тон беседы был таким свободным и непринужденным, что я вскоре всецело предался спокойному довольству и отбросил все заботы. Беседу вел преимущественно капеллан, перебрасываясь с девушкой бесчисленными остротами, значение которых мне было не всегда понятно.

— Вы знаете, — обратился он вдруг ко мне, — наша милостивая госпожа избрала меня своим веселым советником, или, вернее, духовным шутом при своем дворе, и я принял эту трудную должность лишь затем, чтобы спасти все же ее неверующую душу, в чем я и надеюсь преуспеть!

— Не верьте этому, — прервала его Доротея, — его преподобие, напротив, играет со мной, считая мою душу безнадежно погибшей, как шаловливый котенок играет с бабочкой и треплет ее в лапках.

— Не заходите слишком далеко в ваших шутках, друзья! — заметил граф. — Наш гость тоже большой хитрец, он возит с собой такого шута, вместе с которым не боится вступить в спор даже с сильными мира сего.