Зеленый Марс

Он видел симптомы неких социологических нарушений на Земле. Например, все выглядело так, будто они и не пытались скорректировать общество с учетом влияния роста населения, вызванного геронтологическим лечением. Должен был появиться элементарный контроль рождаемости, квоты, стерилизация – но в основном страны не делали ничего подобного. Вероятно, вечный низший класс не получал противовозрастную терапию и рос как на дрожжах. Густонаселенные страны третьего мира нищенствовали. Теперь, когда ООН доживала свой век, было трудно собрать общую статистику. Судя по одному глобальному исследованию, в развитых странах получало лечение семьдесят процентов населения, в то время как в бедных государствах – всего двадцать процентов.

«Если тенденция продержится долго, – думал Сакс, – это приведет к новому разделению на классы по физическим признакам».

Наверняка на Земле произойдет позднее возникновение или, точнее, повторное открытие мрачного марксовского видения, только еще более безнадежного, чем у Маркса. Правда, классовые различия будут основываться на физиологических признаках, вызванных биомодальным распределением, чем-то очень похожим на видообразование.

Расхождение между богатыми и бедными представляло угрозу для общества, но на Земле все воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Но разве такова природа вещей? Почему они не видели опасности?

Сакс не понимал землян и чувствовал себя опустошенным. Он сидел, дрожа, в мути бессонных ночей, слишком усталый, чтобы читать или работать, и тупо переключал земные новостные каналы – один за другим. Он хотел хоть какой-то ясности! Что же происходило на Земле? Он обязан это понять, если он хотел понимать Марс, поскольку поведение транснациональных компаний диктовалось ультимативно с Земли. Ему нужно осознание ситуации. Увы, новости казались ему абсурдными и лишенными логики.

Значит, на Земле еще сильнее, чем на Марсе, сказывалось отсутствие всякого разумного плана.

Саксу требовалось объективное историческое видение, но, к сожалению, такого предмета не существовало. Аркадий, бывало, говорил, что история – ламаркианец[24] (зловещий намек, учитывая образование псевдовидов, вызванное неравномерным распределением антивозрастной терапии). Толку от этого было мало. Психология, социология, антропология… ничто из вышеперечисленного не вызывало доверия. Научные методы не применимы к людям, во всяком случае, так, чтобы они давали какую-то полезную информацию. Это была проблема фактов и ценностей, но поставленная несколько иначе. Человеческое бытие могло быть объяснено только в терминах ценностей! А последние оказались весьма устойчивы к научному анализу: выделение факторов для изучения, оспариваемые гипотезы, повторяемые эксперименты – научный аппарат, используемый в физических лабораториях, явно не мог быть пущен в дело. Ценности определяли историю – неповторяемую и случайную. В общем-то, это можно было назвать ламаркизмом или хаотичной системой, но даже само определение дисциплины лежало в области догадок.

И Саксу оставалось только гадать, о каких факторах шла речь, какие подходы могли быть приобретены с опытом и переданы будущим поколениям… А может, человечество просто крутилось в созданных по какому-то шаблону беспорядочных циклах? Он уже ничего не мог утверждать.

И он снова начал думать о естественной истории, которая захватила его на леднике Арена. К счастью, в данной области использовались научные методы исследования… Тем не менее эта дисциплина была настолько же сложна методологически, как и человеческая история – точно так же уникальна и устойчива к эксперименту. Но с человеческим сознанием, вынесенным за скобки, она часто была довольно успешна, хотя и базировалась в основном на наблюдениях и на гипотезах, которые могли быть проверены лишь дальнейшими наблюдениями.

«Вот она – настоящая наука», – думал Сакс.

Именно она открыла, среди хаотических случайностей, некоторые верные принципы эволюции: развитие, адаптацию, усложнение и многое другое, подтверждаемое дочерними дисциплинами.

Что им необходимо сейчас, так это знание четких принципов, влияющих на историю человечества.

Сакс почитал кое-что из историографии, и результат его не обнадежил. Монографии казались ему либо жалкой имитацией научных трудов, либо абстрактными работами – словом, искусством в чистом виде. Почти каждое десятилетие очередная историческая концепция пересматривала весь прошлый опыт, но, очевидно, ревизионизм доставлял удовольствие, не имеющее ничего общего с объективностью. Социобиология и биоэтика выглядели весьма многообещающе, но объясняли текущие процессы на крупных эволюционных шкалах.

А Саксу нужно было совсем другое, связанное с недавним прошлым и более-менее близким будущим. Сто лет его бы вполне устроило. Или даже пятьдесят.