Зеленый остров

Смолоду Ефим Петрович мечтал стать часовым мастером. Но так сложились обстоятельства, что пришлось ему работать печатником в типографии. Это тоже была нужная работа, которой отдал Ефим Петрович более сорока лет жизни. А вот на досуге самым отрадным для него занятием было спустить на правый глаз окуляр, зажечь настольную лампу и надолго склониться над разобранным часовым механизмом, поправляя его тонкими и острыми, как иглы, отверточками. Почему-то всю жизнь волновало Ефима Петровича время — его пронизывающая все сущее тайна. Взять хотя бы такой факт: сколько ни изобретали люди часовые устройства, сколько ни было на свете часов самых разных конструкций, только ни одни из них не способны были точно соразмерять ход со Временем: неизбежно либо отставали, либо обгоняли его. Ефим Петрович объяснял себе это обстоятельство тем, что созданные людьми часы и не могут никогда совпасть со Временем, потому что движется оно неравномерно — так же, как неравномерно бьется человеческое сердце. И весь мир казался Ефиму Петровичу чем-то вроде гигантского по размерам, бесконечного по количеству шестеренок часовым механизмом. Все шестерни непостижимым образом сцеплены. Но каждая — это люди или события, разделенные между собой неизменными временными интервалами. Например, он, Ефим Петрович, всегда остается на тридцать лет старше дочери, а Зоя, в свою очередь, всегда будет на двадцать два года старше Леночки и вот на двадцать семь лет будет старше того ребенка, который скоро выступит на сцену жизни.

На одной из шестерен — один круг людей. На другой — другой. На третьей — разделенные постоянными интервалами обстоятельства: землетрясения, извержения вулканов и другие стихии. Вот крутятся, сцепляются друг с другом колеса. Сближаются зубцы в будущем, сцепляются в настоящем, расходятся в прошедшем. Расходятся, чтобы, может быть, когда-нибудь опять сблизиться. И сцепиться на новом обороте всемирной истории… Да, все может быть, ведь никто до сих пор толком не знает, как же все-таки устроен мир.

Ефиму Петровичу пришлось подождать недолгое время в небольшом вестибюльчике перед дверью приемного покоя родильного дома. Он не видел дежурную сестру, слышал только ее монотонный и равнодушный голос, которым она допрашивала Зою про самые деликатные подробности ее женской жизни. Ефиму Петровичу стало не по себе от того, что совсем нечаянно узнал женские тайны дочери. А один вопрос и вовсе опечалил Ефима Петровича — когда медсестра спросила у Зои фамилию, имя, отчество и место работы мужа.

— Мужа нет, — внятно произнесла Зоя.

Видимо, это обстоятельство нисколько не удивило заполнявшую анкету медсестру, она продолжала все тем же механическим голосом задавать вопросы.

И вот наконец уже в халате, в косынке и в тапочках Зоя вышла в вестибюль, вынесла завернутую в пальто свою одежду.

Белая косынка, застиранный голубовато-серый фланелевый халат, грузная распертость тела — все это делало Зою чужой, посторонней. Она положила на стул сверток с одеждой, выпрямилась, обратила к отцу свое чистое, без всяких пигментных пятен лицо и одарила его светлой, самой ласковой и доброй улыбкой. У Ефима Петровича от этой улыбки затуманилось в глазах. Тихо было в вестибюле — и в эту тишину вонзались время от времени отдаленные многими стенами женские крики.

— Ну все, папа, — сказала Зоя и бережно погладила плечо Ефима Петровича.

Он неловко обхватил дочь, молча уткнулся старым, маленьким, небритым лицом куда-то между шеей и грудью Зои, вздрогнул и потом затрясся в беззвучном рыдании.

— Ну что ты, папка, — утешала его Зоя. — Успокойся, родной мой! Все будет хорошо… Ты же сам мне говорил: все будет исправно и точно!