Зеленый папа

Комната номер четырнадцать… Даже лампа не зажигалась. Сотни, тысячи проезжих погружались тут в трухлявый сон, рассыпавшийся под ударами в дверь: «Не проспите поезд». Искалеченный, бессонный сон не усыплял никого и скорее был лишь глубоким, огромным желанием не просыпаться, не открывать глаз, не видеть рассвета.

Лейтенант подождал, пока коридорный, двигавшийся почти ощупью, неслышно ступавший босыми ногами, поставил чемодан и саквояж у кровати, и вышел вслед за коридорным, задержавшись у двери, чтобы повернуть в замке ключ, — надо соблюсти порядок и отдать дань чувству собственника.

— Послушайте, начальник, — окликнул его у конторки старик, который только что, по его прибытии, искал свои очки, а теперь нашел их в телефонном справочнике и был на седьмом небе от счастья. — Вы должны проставить в этой анкете имя и фамилию, возраст, национальность, профессию, место рождения, место отправления и назначения, указать удостоверение личности.

— Ого… зачем столько?

— Всегда так было, а теперь, с этой войной из-за пограничных земель, еще строже стало… Поставил, а не «постановил», — обратился он к коридорному, — поставил, надо сказать, а не «постановил». Разве говорят, что такого-то постановили, а не поставили на место?.. Слава богу, что война, что перебьют вот таких, как ты, и останутся одни академики-языковеды… Постановили… Поставили… Поставили…

Северный ветер все дул и дул, налетая ураганом, и лейтенант с трудом ввинчивался во встречную глыбу ветра, не пускавшую его, заставлявшую отплясывать назад.

— Эй, лейтенант, смотри не улети! — донесся до него женский голос из-за какой-то двери.

Люди, отдавшиеся на волю ветра, метались, как тени. Пыль била в глаза. Пыль и бумажки смерчем вздымались в небо, выше крыш, выше дрожащих, трепещу- щих от страха лампочек на перекрестках. С визгом бежали, прижимаясь к земле, бездомные собаки.

И в дома — сквозь стены, двери, окна — врывался ветер, ураган войны и слухов, распространявшихся с быстротою молнии, хотя нередко разговоры уступали место молчанью, ибо война несла с собой молчанье смерти. Семьи ложились спать, и тогда отчетливо слышался вой, почти человеческий вопль северного ветра, который разметывал в клочья дневные газеты, бубнившие о справедливой войне, — словно карал за ложь. Летящий исполин яростно волочил их по земле, бил о стены, бросал в помойки, хоронил в канавах. Он прилетел с севера, с пограничных спорных земель, где не было ни раздоров, ни ненависти. Там была спокойная земля и небо, земля и человек, мед жизни в трапиче[95], мирные дымки над ранчо, жеребцы и кобылы, слезы на отпевании, веселье на праздниках, сноровка в труде. Он принесся с севера, как гонец, и, устав метаться по городу в поисках тех, кто бы его выслушал, стал рушить все подряд, и, если бы смог вырвать с корнем, он вырвал бы его, этот город, глухой, как стены здешних домов, слепой, как здешние ночи.

Лейтенант Саломэ замедлил шаги — закурить сигарету, — но в карманах нащупал только табачные крошки. Надо купить, если будет где, — все уже заперто. Скорее всего, в центре. Чертовски плохо, когда нет курева. Он зашагал торопливее: раньше поспеешь и быстрее согреешься. Приехать с побережья и вляпаться в такую ночку! Только и греет что шинель да приятная мысль об украденном из кабинета судьи письме Поло Камея. Приятная мысль о свершенном преступлении? Да, сеньор, о преступлении во имя родины. На войне как на войне, на войне приятно убивать, — а это ведь тоже преступление, и преступление похуже, чем кража документа.

Впереди, на поперечной улице, сверкнул огонек открытого кабачка. Кабачок «Был я счастлив».

— Сигареты есть? — спросил он с порога.

— Вам каких? — откликнулась женщина лет сорока, державшая в каждой руке по графину водки и наполнявшая рюмку за рюмкой молчаливым посетителям.

— Дайте «Чапинес» и спички…

— И спички тоже?

— И.спички…

— А слюнки не бегут? — усмехнулась женщина. Бойкая и веселая, она наполняла рюмки сразу из двух графинов. — Дайте-ка посудинку, — обратилась она к одному из посетителей, который судорожно выдернул руку из кармана и подвинул к ней свою рюмку. Снова обернувшись к офицеру, сказала: — Перед двумя графинами, начальник, никто не устоит!

Увидев уйму вкусных вещей, разложенных на стойке под марлей, скорее учуяв, чем увидев, Саломэ ощутил вдруг голод и сел за свободный столик в крытом дворике. Кроме сигарет и спичек, он попросил пива и хлеба с сардинами и пикулями.

— Вам больше ничего не надо? — спросила девушка. Она дремала в углу и поднялась обслужить его, грудастая, смуглая, ладная. Принесла, покачивая бедрами, пиво, бутерброды с сардинами и маринованные овощи.

— Возле меня так сладко пахнет, а вы еще спрашиваете?

— Ох, вы… — она вдруг разозлилась, — в другом месте я дала бы вам оплеуху.

— Вы, красавица, сами знаете, чего мне надо, и не спрашивайте! Передо мной хлеб с сардинами, а она спрашивает. Я и ответил.

— Ишь, хитрец!

— Подойдите-ка поближе, я хочу уйти отсюда, повторяя название вашего заведения: «Был я счастлив», «Был я счастлив»! Все в прошлом…

— А куда вы идете?