Зеленый папа

Предлагались и напитки:

— Тисте[94]!

— Чиан!

Одни пассажиры сходили на землю, другие поднимались в вагоны, которые скоро снова побегут по рельсам, извиваясь на поворотах смешной узенькой колеи, взбиравшейся, словно по извивам раковины, к самым вершинам гор.

— Попугай!

— Волнистые попугайчики!

— Раки!

На зеленые лианы нанизаны раки — четки с неподвижными глазами и шевелящимися усами.

Кашель, захлебнувшийся в рвоте. И опять кашель, сухой. Снова кашель. Взрывы хохота. Крепкая брань. Окурки. Ароматный сигарный дым. Плевки. Поезд в ожидании гонга, который известит об отправлении.

Если опоздаешь, на другой не сядешь.

— Доброго здоровья, лейтенант! — приветствовал Саломэ какой-то пассажир.

— Доброго и вам! — ответил тот, вскакивая на подножку.

— Торопитесь, торопитесь, если не хотите отстать… от времени!

— Да уж, время не терпит!

— Сейчас, наверное, прицепят… Вот и прицепили… Под вагонами в трубах посвистывал пар.

— Куда-нибудь недалеко, лейтенант?

— Если бы!

Поезд несся по равнине, убегавшей с обеих сторон в бесконечность. Облака мягким белым бременем ложились на луга, чтобы их облизать. Мост, повисший над речкой, нарушил монотонный ход поезда, разбросав вокруг звонкий грохот круглых миров — плоских и металлических, — несших поезд вперед с космической скоростью.

Педро Доминго Саломэ, лейтенант пехоты, вез на своей груди в пакете, заклеенном и запечатанном большой печатью комендатуры, письмо, которое написал Поло Камей перед тем, как вскрыть себе вены.

— Слыхал я, будет перепалка, — сказал, подойдя к Саломэ, человек, окликнувший его у поезда. — Там, внизу, говорят, что война уже на носу… Я еду за семьей, она на другом побережье. Лучше уж быть всем вместе, чтоб события не захватили нас врозь, не так ли? А если будет драка, надо раз и навсегда дать по рукам тем идиотам.

Саломэ разглядел издалека на площадке своего вагона Пио Аделаидо Лусеро. Мальчик высунулся из окна: в руке — сомбреро, в волосах — ветер; лейтенант вдруг толкнул его и тут же схватил за талию. Пио Аделаидо вздрогнул.

— Мужчины не пугаются…

— А я вот испугался! — признался мальчик, побледнев; сердце стучало глухо, рвалось из груди.

— А где отец?

— Через два вагона отсюда…

— Передай ему привет и не высовывай голову, это очень опасно. Попадется скала или столб постовой — и убьет.

Лейтенант Саломэ вернулся на место. Зажег сигарету — так легче думать. Поезд прибудет в шесть тридцать вечера. С вокзала — в военное министерство. Передать — и прямо в отель. Переспать — и завтра обратно. Таков приказ. Под сукном мундира гремел запечатанный пакет, словно внутри бушевала буря.

В сопровождении сына пришел Лино Лусеро. Лейтенант выждал, пока они подойдут.

— Очень рад… — Он было приподнялся, но Лино положил на плечо руку и не позволил встать, горячо стиснув ему ладонь.

— Куда направляетесь? — спросил Лино. Лейтенант подвинулся, освобождая место рядом с собой.

— В столицу. А вы?

— Едете с поручением?

— Да, вроде так…

Пио Аделаидо, воспользовавшись их разговором, проскользнул на площадку, где ветер бил прямо в лицо. Быть только летчиком. Вот так лететь, как летит сейчас, только с крыльями по бокам. Ветер с размаху стегал глаза, но, опустив на мгновение веки, мальчик снова их поднимал. Нельзя закрывать глаза, если хочешь быть летчиком. Он таращил их навстречу ветру, пыли и дыму. Когда поезд мчится по полям, воздух пахнет по-другому, чем в ущельях меж скал. Там — приземление. Да, в ущельях пахнет землей. Кругом темнота. Одни рельсы. А поезд несется, и вот уже снова поля, а поезд — без рельс, без колес — летит, летит, как стрекоза на дымчатых крылышках…

— Я в парикмахерской слышал, — говорил лейтенанту Лино, — от кого, не помню, но слышал. Много народу было. Не помню, кто рассказывал. Со всеми подробностями. В открытом море, мол, видели подводную лодку. В понедельник. А в среду подлодку опять заметили. Потом узнали, что она получила точные данные о защитных сооружениях Панамского канала у тихоокеанских берегов.

— Плохо дело, — сказал лейтенант. — И мне кажется, если Поло Камей в это влез…

— Потому и покончил с собой…

— Нет, я говорю, если Поло Камей в это влез, то по собственной воле, без ведома правительства.

— Ну, разве что без ведома правительства, но с остальным я не согласен. Камей действовал не по собственной воле.

— А кто же его научил?

— Вот в этом-то и загвоздка…

Письмо самоубийцы стучало под мундиром, словно внутри пакета, заклеенного и запечатанного большой печатью комендатуры, гремели кости.

— В общем, — продолжал Лино, — наше правительство в прескверном положении. Случилось же такое именно теперь, когда нам грозят, соседи с той стороны границы и когда мы вынуждены обратиться за помощью к этим гринго. А они черта с два помогут, узнав, что мы даем сведения японским подводным лодкам.

— Паршивая история! Верно говорят: бедняку сушить белье — с неба ливень льет.

— Кроме того, ходят слухи, что Камей оставил письмо; судья положил его в стол, но оно исчезло. Дурак, нашел время пустозвонить на муниципальных сходках!

— А что вы об этом думаете, сеньор Лусеро?