Зеленый. Том 3 (светлый)

Чего ему тогда мучительно не хватало, так это работы, настоящего дела – любого увлекательного и захватывающего, не обязательно именно колдовства. Думал: интересно, чем может заняться в человеческом мире обессилевший демон? В самом деле, не секту же создавать. Может снова, как в юности стать художником? Но какой в этом смысл? Чтобы – что?

Однако вспомнив, как однажды помогал Жанне лепить её ангелов, и каким это оказалось счастьем – мять в руках глину, придавать ей форму, переделывать, исправлять – он на радостях, сам не заметив, взлетел к потолку. Что, конечно, было огромной глупостью, потому что отняло кучу сил, зато раз и навсегда закрыло идиотский вопрос про смысл.

От полётов под потолком так ослаб, что гулял потом без пальто, потому что, зараза, тяжёлое; на самом деле, даже смешно. Город на нервной почве ругался не хуже Стефана, голосами прохожих и надписями на стенах, как минимум, на четырёх языках. И куда бы он ни свернул, упорно приводил его в булочную – отъедайся теперь давай!

А вернувшись домой, он нашёл на пороге ящик глины с лейблом GOERG & SCHNEIDER[31], здоровенный, на сорок кило. Всё-таки очень удобно быть поверженным демоном – при условии, что ты по-прежнему любимец богов. То есть, не каких-то абстрактных богов, а живого волшебного города, которого ты же когда-то научил чудесам. И теперь он выпендривается при всяком удобном случае – посмотри, чего я умею! Без твоей помощи, сам!

Печь для обжига город ему на порог не подбросил, хотя явно старался – по крайней мере, это единственное разумное объяснение, откуда в саду появились новенькая микроволновка и ржавая газовая плита. Но печь, в итоге, и не понадобилась: он случайно на практике выяснил, что для обжига достаточно долгого взгляда. Колдовать ему лишний раз, конечно, не стоило, но это, – неуверенно думал он, – наверное, не считается. Просто у меня от природы вот настолько пламенный взгляд.

* * *

Так он второй раз в жизни стал художником, причём ровно по той же причине, что в юности: от невозможности колдовать. Только тогда абстрактно мечтал о чём-то несбыточном, а теперь хотел вернуть себе прежнюю тайную, нежную власть над миром; оказалось, искусство и магия в равной степени дают эту власть. А что практической пользы от магии больше, так польза только для людей аргумент.

Это было настолько круто, что он сам себе не верил. Так не бывает, потому что – ну нет, не бывает так! Один в несбывшейся вероятности, без любимых друзей и прежней весёлой силы, он был счастлив, как в свои лучшие времена. Даже Нёхиси, по ощущению, теперь иногда появлялся рядом – не видел его, не слышал, но сердцем чувствовал: он.

Смеху ради сочинил объяснение, достаточно абсурдное, чтобы быть похожим на правду: рядом с каждым вдохновенным художником всегда крутится какое-нибудь всемогущее божество. Им это дело в кайф, примерно как водки выпить, а настоящих художников мало, на всех не хватает, так что даже очереди выстраиваются. Но Нёхиси всех растолкал локтями: моё, не отдам!

Наконец-то всё стало просто: можно не думать, а делать, чистый восторг, вожделение, страсть. Лепил всё подряд, чего руки хотели – то кривобоких диковинных монстров, то изящные безделушки, то причудливую посуду, то ангелов с таким же пламенным взглядом, как у него самого. Окна в доме всегда держал нараспашку, чтобы город без него не скучал. Ну и, чего уж, приятно иметь благодарного зрителя, который орёт голосами студентов из соседнего хостела, забулдыг и просто прохожих: «Ну ничего себе!» «Круто!» «Мать твою за ногу!» «Вот это да!»

Однажды город спросил: «А ты мне подаришь что-нибудь? Или хочешь всё оставить себе?» Он сперва растерялся, потому что художник почти как туман, в смысле, примерно так же хреново соображает, несмотря на формальное наличие головы. Даже начал мямлить что-то невнятное: «Да хоть всё забирай, для тебя ничего не жалко, но куда ты денешь подарки, где собираешься их хранить?»

Но потом голова включилась, и тогда он понял, что надо делать. Заодно получил ответ на давным-давно утративший актуальность вопрос про смысл.

Добрая половина его керамики теперь доставалась городу: прятал её в потаённых местах, где никто никогда не найдёт, разве что чудом – если городу кто-то так сильно понравится, что сам его туда приведёт. Остальное решил раздавать горожанам, им тоже надо; кому вообще надо, если не им.

Большие скульптуры выставлял на всеобщее обозрение – на скамейках, на клумбах, на крышах, в фонтанах, на детских площадках, на капотах автомобилей, под окнами во дворах. Пусть прохожие смотрят и удивляются, пусть забирают, кому что понравится, кто решится, тот молодец.

Вещицы помельче тайком оставлял на столах и прилавках в кофейнях, украдкой подкладывал в чужие карманы, прятал в книжных лавках на стеллажах; на самом деле, способов незаметно подкинуть подарок гораздо больше, чем что-то украсть. Азартное было занятие, отличное развлечение, и одновременно магический ритуал – так он строил мосты между чудом и отсутствием чуда, сбывшимся и несбывшимся, невозможным и другим невозможным, своей и всеобщей судьбой.