Зеленый. Том 3 (светлый)

Однажды ночью наткнулся на забор из фанерных щитов, окружавший какую-то стройку, и вдруг почти обречённо понял, что пока не нарисует на нём битву волка Фенрира с Ктулху, домой не пойдёт. Это была хорошо знакомая обречённость, когда-то вот так же внезапно останавливался на полпути, всё бросал – работу, друзей, девчонок, говорил: забейте, забудьте, меня больше нет, художник пришёл.

Сидел верхом на заборе, принимал парад баллонов и банок с остатками краски, которые город спешно по окрестным дворам, помойкам и стройкам для него собирал. А потом носился вдоль забора с малярной кистью и валиком, чтобы дотянуться до верхнего края, взлетал, потому что на любое «нельзя», даже очень разумное, обязательно надо иногда забивать.

Так давным-давно, ещё в человеческой жизни им похороненный и тайно оплаканный живописец вдруг встрепенулся и снова захотел рисовать. Скорее всего потому, что забор – не холст, сюжет про Ктулху с Фенриром – абсурдная шутка, да и сам он теперь не столько мрачный бывший художник, сколько смешное волшебное чёрт знает что. Иногда достаточно перестать относиться к делу серьёзно, чтобы оно наконец-то пошло.

Город был в восторге от расписанного забора, как когда-то от призрачных всадников на бобрах. Каждый день его теперь уговаривал: пошли порисуем ещё! Шёл, конечно, куда деваться. От счастья отказываться нема дурных.

В итоге, вместо того чтобы томиться, тосковать по растраченной силе и отсчитывать дни в ожидании возвращения, он сокрушался что в сутках только двадцать четыре часа. Невозможно втиснуть в них и керамику, и наконец-то купленные холсты, и обязательные прогулки по городу, и заборы со стенами, которые натурально вслух умоляют немедленно их расписать. И при этом дурацкому слабому телу обязательно надо ежедневно подолгу валяться без толку и смысла; у людей это называется «отдыхать».

* * *

Силы постепенно становилось всё меньше, вот что было паршиво. Думал, искусство, при всех достоинствах, всё-таки человеческое занятие, не должно много сил отнимать. Но оказалось, искусство – магия не только по сути, но и в смысле затрат.

Случались дни, когда проснувшись, подолгу лежал в постели, потому что тупо не получалось встать. В такие моменты его охватывала ярость, и вот она, как ни странно, явственно прибавляла сил. Жалко, что за годы развесёлой демонической жизни так смягчился характер, раньше от любой ерунды мгновенно взрывался, а теперь с огромным трудом удавалось себя накрутить.

По уму, конечно, надо было остановиться – совсем. Даже на улицу не высовываться, потому что прогулки по городу с ним же в обнимку – тоже немножко магия, а значит, растрата сил. Сидеть дома, экономить усилия, мысли, эмоции, лишь бы дотянуть до чёртова ноября двадцатого, благо осталось совсем немного. Каких-то несчастных два года; уже даже меньше, чем два.

Он попробовал, потому что – ну, надо. Что поделаешь, если подвиг выглядит именно так. Но сразу же понял, насколько это плохая идея: тело-то может и уцелеет, только в нём не останется ни капли меня. Не приведи боже однажды увидеть в зеркале то, во что я от такой экономии превращусь. Лучше уж снова научиться сердиться. На ярости точно как-нибудь продержусь.

* * *

С яростью так ничего и не вышло, рассердиться ему удавалось так редко, что считай, почти никогда. Да и то кое-как, не от сердца, в котором теперь было слишком много любви ко всему, что его окружало – несуществующему, несбывшемуся, но всё равно пронзительно, остро живому, здравому смыслу и обстоятельствам вопреки.

Зато иногда он слышал Стефанов бубен, тихо, почти неразборчиво звучащий где-то вдали; то есть, понятно, что не «где-то», а в настоящей реальности, откуда поди достучись. Но Стефан есть Стефан, вредный, зараза, лучше всех в мире, за невозможным – это к нему.

После этого бубна он ходил, не касаясь земли – не нарочно, а от избытка, это были очень счастливые дни. А когда опять возвращалась слабость, демонстративно её игнорировал, пахал, пока стоял на ногах. Упрямство не такое сильное средство, как бубен, но всё-таки помогало держаться, лепить, рисовать и гулять. А что тело окончательно стало прозрачным, так это даже красиво. В конце концов, волшебным героям и прочим поверженным демонам положено выглядеть чёрт знает как. Пока пальцы способны мять глину, нос ощущает запах краски и растворителя, выпитый кофе не выливается на пол, а сердце сладко болит от невместимой, бесконечной любви, какая разница, что отражается в зеркале, жив – значит жив.

* * *

Когда на Кафедральной площади начали строить ёлку в виде гигантского шахматного короля, а улицы запестрели праздничными плакатами с надписью «2020», он глазам своим не поверил: неужели финишная прямая? Ещё немного, и всё?

Положа руку на сердце, он тогда не особо надеялся, что продержится одиннадцать с лишним месяцев, до следующего ноября. Всё же Стефан очень редко к нему пробивался, а тратил он всякий раз на радостях гораздо больше, чем получал.