Зелимхан

к елейным речам, но конечная цель его та же — волчья.

По поводу пристава молодой дворянин, прямо скажем,

не заблуждался, но горцам в этой картине роль

отводилась несколько наивная. Нет, они не были

овечками!..

Вскоре, за очередным поворотом, показался родник,

и начальник конвоя объявил короткий привал.

Один из молодых арестантов зачерпнул в глиняную

чашку холодной воды и подал ее Гушмазуко.

— Кто знает, придется ли еще когда-нибудь

напиться родниковой воды, — сказал старик и жадно выпил

всю чашку.

— Ничего, Гушмазуко, все мы во власти аллаха, он

милостив, — ответил стоявший рядом арестант,

принимая из рук старика чашку, чтобы снова наполнить ее

водой.

— Баркалла, Домби, баркалла 1, — закивал головой

Гушмазуко. — Да будет нерушима его воля.

— Аминь!

Привал закончился быстро.

Когда колонна арестантов вошла в узкое ущелье

реки Хулхулау, начали падать первые крупные капли

дождя. Где-то высоко в небе словно прокатили

огромную металлическую бочку. Рассекая черные тучи,

ударила молния. Надвигалась темная ночь, узкая дорога

шла, петляя среди высоких гор.

.

Арестанты, выведенные из крепости Ведено в то

осеннее утро 1901 года, несмотря на грозу, поздно

ночью в полном составе были доставлены в гроз-

_________________________________________________

1 Баркалла — по-чеченски спасибо.

ненскую тюрьму. Четверых из них, принадлежавших

к семье Гушмазуко, развели по разным камерам. Перед

этим каждого допросил дежурный офицер. Последним

он допрашивал молодого, того самого — в коротком

бешмете. Сначала все шло спокойно, по заведенному

порядку.

— Как звать?

— Зелимхан, — ответил арестант.

— Фамилия?

— Гушмазукаев.

— Сколько лет?

— Точно не знаю, кажется, двадцать семь.

— Точнее! — повысил офицер голос.

— Пускай будет двадцать семь.

— Где родился?

— В ауле Харачой Веденского участка.

— Национальность?

— Чеченец.

— Профессия?

— Крестьянин.

Тут офицер замолчал и, лишь изредка поглядывая

на стоявшего перед ним Зелимхана, записывал:

«Рост — средний, волосы на голове — черные, брови -

черные, нос и рот — умеренные, глаза — темно-карие,

лицо — чистое. Особых примет нет».

В ожидании дальнейших вопросов Зелимхан

неподвижно стоял перед офицером. Во всей его манере

держаться сочетались чувство собственного достоинства

и скромность. Но глаза его разглядывали офицера без

малейшего страха. Взгляд этот офицеру не понравился.

— Чего глаза выкатил? — зло покосился он на

арестанта. — Или проглотить меня собрался?

Зелимхан пожал плечами: дескать, не понимаю вас.

— Нечего невинную барышню строить, все равно

сразу видно — бандитская морда! — Офицер явно все

больше взвинчивал себя.

Некоторое время Зелимхан надеялся отмолчаться,

но поняв, что офицер не собирается оставлять его

в покое, сказал, коверкая русские слова:

— Наша религия не разрешает чушка кушать.

Офицер вскочил, словно его ошпарили кипятком:

— Вор, убийца!.. Мерзавец!.. Сгною здесь! Я тебе

покажу, кто чушка! — кричал он, потрясая кулаками.

На этот крик прибежал поручик Грибов,

доставивший арестантов из Ведено. Он хотел было вмешаться

и объяснить дежурному офицеру некоторые требования

гуманности, -но воздержался, решив, что, может, они

здесь и в самом деле знают, как нужно разговаривать

с туземцами.

"Зелимхан по-прежнему стоял неподвижно, будто все

это его и не касалось, хотя в душе его бушевала

бессильная ярость. Как он, горец, должен молча

выслушивать все эти оскорбления и не убить обидчика? Хотя за

последние два-три месяца ему довелось пережить и не

такое. Легко ли ему сознавать, что пристав Чернов, ни

за что ударивший по лицу его сточетырехлетнего деда

Бахо, остался там, на воле, чтобы безнаказанно

посмеиваться над внуками достопочтенного старика, а он,

Зелимхан, в это время стоял тут же, рядом, и ничего не

мог сделать, так как руки его были связаны. Вот и

сейчас он мог бы одним ударом свалить этого крикливого

офицера и попытаться вырваться из тюрьмы, да что

поделаешь, если его отец и двоюродные братья томятся

здесь в камерах.

Занятый этими горькими размышлениями, Зелимхан

не заметил, как появился надзиратель и длинными

коридорами повел его в камеру. Они остановились перед

массивной, обитой черной жестью дверью. Звеня

ключами, надзиратель отворил ее, толкнул арестанта в

черный проем, и дверь захлопнулась за ним.

В нос ударил кислый запах пота. Над дверью тускло

мерцала коптилка. В камере раздавался то глуховато-

гортанный, то свистящий храп, и Зелимхан еще острее

почувствовал все обиды и огорчения, которые

обрушились на него за последние дни. Один из арестантов,

что лежал тут же у входа слева на нарах, не говоря ни

слова, подвинулся, уступая место новичку.

Уставший с дороги Зелимхан сразу лег, но спал

беспокойно, то и дело вздрагивал, поднимался и

оглядывался вокруг. Когда он проснулся от стука в дверь,

которым тюремщик будил заключенных, у него было

такое чувство, словно он и не спал вовсе.

Увидев новичка, все население камеры столпилось

вокруг Зелимхана. Тут было немного чеченцев, и они

стали забрасывать его вопросами: «Ну как там на

воле? Ты откуда сам-то? А что делал на воле? Не видел

ли, случаем, моих?» Эти люди перебивали друг друга,

трогали молодого харачоевца за рукав, заглядывали

ему в лицо.