Зелимхан

Успа молча стоял возле стола, продолжая мять шапку. «Как мог так смело добираться до покоев пристава этот человек? Ведь это же Одноглазый — мелкий жулик! Его никто из порядочных людей близко к себе не подпустит, — мысли эти смутно роились в непривычной к размышлениям голове сына старшины. — И зачем Чернов мог его вызывать?»

— Я тебя спрашиваю, — пристав ткнул пальцем в грудь молодого чеченца, — ты решился?

— Посоветуюсь с отцом и приеду к вам, — ответил Успа, будто разбуженный ото сна, и, не сказав больше ни слова, вышел из кабинета.

Не успела закрыться дверь за Успой, как к приставу вошел Одноглазый. Чувствуя себя как дома, он развязно развалился в кресле рядом с письменным столом. Чернов внимательно вглядывался в единственный глаз посетителя, зорко смотревший из-под папахи.

— Что, забыл свое имя? — спросил хозяин.

— Нет.

— А ну, какое же оно?

— Вор, — ответил Одноглазый и дураковато улыбнулся.

Пристав засмеялся и со всеми удобствами устроился за письменным столом.

— Ну и как, доволен ты своим именем?

— Очень даже доволен, — отвечал Одноглазый, по всей вероятности, действительно не видя ничего дурного в своей профессии.

Пристав выпрямился в своем кресле и вдруг сделал серьезное лицо:

— Но запомни, если ты не прекратишь свои кражи, я посажу тебя в тюрьму. Вчера только жаловалась мне жена купца, что ты обчистил ее курятник.

— А зачем купчихе куры, когда на базаре так много мяса, а у мужа сундук золота? — вполне серьезно осведомился Одноглазый.

Чернов расхохотался.

— Вот уж этого я не знаю. Спроси-ка об этом у нее сам, — пристав снова посерьезнел. — А вдруг купец пожалуется начальнику округа? Тогда нам обоим влетит. Придется мне для оправдания посадить тебя... Куда?

— В тюрьму.

— Верно говоришь. Всякая собака знает свое место. Ну и молодец же ты, Багал, — пристав сделал паузу, будто что-то вспоминая, и добавил: — Да, ты, случайно, не видел Зелимхана Гушмазукаева?

— Нет. А зачем он мне?

— Как же, он ведь твой друг.

— Что вы, какой же он мне друг? — вор с искренним удивлением уставился на хозяина единственным глазом.

Пристав подумал немного.

— Пусть не друг, — сказал он серьезно, — но ты должен увидеть его и передать от меня несколько слов.

— Что же мне сказать ему?

— Скажи, что я хочу жить с ним в дружбе, что готов ему всегда и во всем помочь. Скажи еще, что я лично не сделал никакого зла его семье и не собираюсь этого делать, что все его беды произошли по вине старшины Адода Элсанова и его сына. А честь их семьи опозорили Говда из Махкеты и его сын Успа. Понял?

— Очень даже понял.

— Кроме того, пусти среди людей слух, что власти, дескать, не имеют никаких притязаний к Гушмазуко и его сыновьям, что во всем этом деле повинны Адод и Говда. Понял?

— Понял.

— Но учти, если хоть звуком одним обмолвишься об этом нашем разговоре, знаешь, где тогда будешь?

— Знаю.

— Где?

— На каторге.

— Вот молодец! Вор хорошо знает свое дело, — Чернов покровительственно кивнул Одноглазому и, выпроводив его за дверь, тотчас сел писать рапорт на имя начальника округа с просьбой помочь ему перевестись из Веденского участка.

10.

Когда пристав Чернов давал свои поручения Одноглазому, Зелимхана еще не было в Ведено.

Двое из совершивших тогда побег — Муса и Дика — отправились прямо в Шали, к родственникам. А Зелимхан с третьим товарищем, задержавшиеся, как нам уже известно, в ауле Старая Сунжа, скрылись в Сунженских лесах. Отсюда, проводив Саламбека в Сагопши, Зелимхан также прибыл в Шали.

Встреча трех оказавшихся вне закона людей произошла в доме родных Дики. За стаканом вина стали обсуждать ближайшие жизненные тропы.

— Если мы не будем держаться вместе, нас быстро перебьют поодиночке, — высказал свою точку зрения Муса, сделав хороший глоток вина.

Его поддержал Дика, добавив, что обстоятельства вынуждают их прежде всего совершить какое-нибудь дело.

— Не знаю как у вас, а у меня в доме пусто, — заявил он и вопросительно поглядел на Зелимхана.

— Меня, друзья, извините, — коротко сказал он, — но я сначала должен добраться до Ведено и выполнить поручение отца.

Возразить ему никто не посмел, и он тут же отправился в дорогу.

Идя окольными тропами, Зелимхан к вечеру добрался до того самого родника, где их два года назад, по пути в грозненскую тюрьму, остановили конвоиры, чтобы они могли утолить жажду.

Здесь Зелимхан немного постоял, прислушиваясь к шуму леса. Сейчас грозненские судьи и грозненские тюремщики не узнали бы в этом человеке своего узника. Он был в родной стихии: благородный могучий зверь, вырвавшийся из клетки в родные леса. Его тонкие ноздри трепетали, впитывая родные знакомые запахи, чуткое ухо улавливало каждый звук, глаза отмечали детали, о которых не имеет представления ни один горожанин. Каждый мускул его тела, как сжатая пружина, был готов к мгновенному действию — внезапному прыжку, стремительному бегу, разящему удару.

В этих местах ему был знаком каждый кустик. Какой из безлюдных тропинок ему идти? Но что это? Хрустнула ветка. Зелимхан мгновенно повернул голову, и ему показалось, что это сон: в десяти шагах от него стоил его родной брат.

— Солтамурад, ты?