Зелёная Миля

– А зачем тебе? Это совсем не твоё дело, – осадил его Брут. – Крути колёса, Тут. Ты провонял уже весь коридор.

Тут улыбнулся своим неприятным беззубым и впалым ртом, потом сделал вид, что нюхает воздух.

– Это не мой запах, – сказал он. – Это «прощай» от Дэла.

Хихикая, он выкатил свою тележку за дверь в прогулочный дворик. И продолжал её катать ещё десять лет уже после моего ухода – да что там, после закрытия Холодной Горы, – продавая шоколад и ситро охранникам и заключённым, кто мог это себе позволить. Даже сейчас я слышу иногда его в моих снах, он кричит, что жарится, жарится, что он жареный индюк.

После ухода Тута время стало тянуться, стрелки часов словно замерли. Мы полтора часа слушали радио, и Уортон визгливо хохотал над Фредом Алленом в передаче «Аллея Аллена», хотя я очень сомневаюсь, что он понимал многие шутки. Джон Коффи сидел на краю койки, сложив руки и не сводя глаз с сидящих за столом дежурного. Так иногда люди ожидают, когда объявят нужный автобус на автостанции.

Перси вышел из помещения склада примерно без четверти одиннадцать и вручил мне рапорт, густо написанный карандашом. Клочья ластика тут и там лежали на листе. Он увидел, как я провёл по ним пальцем и торопливо сказал:

– Это только черновик. Я потом перепишу. Как ты думаешь, сойдёт?

Я думал, что это самое наглое очковтирательство из всех, какие я только читал. Но сказал, что всё нормально, и он, удовлетворённый, удалился.

Дин и Харри играли в карты, при этом чересчур громко разговаривали и слишком часто спорили из-за счёта, каждые пять секунд поглядывая на медленно ползущие стрелки часов. Кажется, в одной из партий в ту ночь они сыграли три кона вместо двух. В воздухе было слишком много напряжения, мне даже казалось, что его можно лепить, как глину, и не чувствовали этого лишь два человека: Перси и Буйный Билл.

Когда часы показали без десяти двенадцать, я уже больше не мог ждать, и слегка кивнул Дину. Он пошёл в мой кабинет с бутылкой «колы», купленной у Тута, и через пару минут вернулся. «Кола» была налита в жестяную чашку, которую заключённый не мог разбить, а потом порезаться.

Я взял чашку и огляделся. Харри, Дин и Брут наблюдали за мной. Смотрел на меня и Джон Коффи. А Перси нет. Перси вернулся в склад, где именно в эту ночь ему было легче. Я принюхался к содержимому чашки и не почувствовал ничего другого, кроме запаха «Колы RS», в те годы приятно пахнувшей корицей.

Я понёс её к камере Уортона. Крошка Билли лежал на койке. Он не мастурбировал, хотя его шорты здорово оттопыривались, и он периодически пощипывал это место, как искусный контрабасист самую толстую струну.

– Крошка, – позвал я.

– Не трогай меня, – отозвался он.

– Ладно, – согласился я. – Я принёс тебе «колы», чтобы ты вёл себя как человек всю ночь, ведь уже скоро и твой черёд, но, если не хочешь, я выпью её сам.

Я сделал вид, что пью, подняв жестяную кружку (смятую по бокам многими сердитыми ударами о многие прутья решёток) к губам. Уортон соскочил с койки в мгновение ока, что меня не удивило. Этот трюк был не очень рискованным, большинство заключённых – убийцы, насильники, приговорённые к Олд Спарки, – сходят с ума по сладостям, и этот не был исключением.

– А ну-ка, дай сюда, дурак. – Уортон произнёс это таким тоном, словно он был кучером, а я простым крестьянином. – Отдай это Крошке.

Я держал кружку недалеко от прутьев решётки, позволяя ему дотянуться. Если сделать наоборот – может случиться катастрофа, это скажет любой охранник, прослуживший в тюрьме достаточно долго. О таких вещах мы всегда думали, иногда просто машинально: так же, как знали, что нельзя позволять заключённым называть нас по именам и что быстрый звон ключей означает тревогу на блоке, потому что это звук бегущего охранника, а охранники в тюрьме не бегают никогда, разве что в случае тревоги на этапе. Людям типа Перси Уэтмора этих премудростей не постичь.

Сегодня, однако, Уортон скорее всего собирался вести себя смирно. Он схватил жестяную кружку, вылакал «колу» в три длинных глотка, а потом звучно отрыгнул.

– Отлично, – сказал он.

Я протянул руку:

– Кружку.

Он подержал её секунду, дразня глазами.

– Думаешь, возьму себе? Я пожал плечами.

– Мы придём и отберём. Ты отправишься в маленькую комнату. И это будет твоя последняя «кола». Если только её не подают в аду, вот и всё.

Его улыбка погасла.

– Не люблю шуток насчёт ада, козёл. – Он швырнул кружку через решётку.

– Вот вам. Забирайте.

Я поднял кружку. За моей спиной Перси сказал:

– Какого чёрта ты вдруг решил дать этому идиоту содовой?

«Потому что там столько зелья из лазарета, что хватит, чтобы проспать двое суток и ничего не почувствовать», – подумал я.

– У Пола, – заметил Брут, – запас милосердия не ограничен, и оно падает, словно дождь с райских небес.

– Чего? – спросил Перси, нахмуриваясь.

– Я говорю, у него доброе сердце. Всегда было, таким и останется. Не хочешь сыграть в «безумные восьмёрки», Перси?

Перси фыркнул:

– Только не в «Пьяницу» и не в «Ведьму», это самые глупые игры в мире.

– Поэтому я думал, что тебе будет интересно сыграть в несколько рук, – сладко улыбнулся Брут.