Земли семи имён

Шли луны, шелестело лето, темнела вода в чёрном озере, опадали листья. Мара зоревала на лугу, бродила близ срубов под сосновыми кронами, слушала смех зазнобы любимого своего, глядела на кудри его пепельные, в глаза васильковые. Ни дотронуться, ни дозваться его не сумела, зато целыми ночами могла рядом с ним сидеть, в новые морщинки вглядываться, серебряные волосы выискивать, глядеть, как ресницы во сне дрожат…

Страшно было поначалу невидимкой в чужом доме, страшно, да не страшнее, чем в реке. Шумела листва, скрипели половицы, стрекотали за окнами поздние лесные певуньи.

Чужой дом, что мог быть домом её. Чужой муж, что мог быть мужем её.

* * *

Скоро закачалась посреди светлицы зыбка, зазвенел детский плач.

– Не ходи на озеро, – просила мужа молодица. – Русалка по пятам придёт – дочь сглазит…

– В какие сказки веришь, лада моя! Нет на свете русалок, а озеро у нас доброе.

– Пусть бы и так. А всё же – не ходи!

– Ну что ты, милая…

«Милая…» Словно осколком ракушечным душу Имарине порезало слово, каким её Речной Гость величал. Порезало, да не кровило почти: и без того душа изрезана, истерзана была рекой да ласковыми словами, что любимый её своей славнице говорил.

– …что ты, милая! Чем тебе этот край не дорог?

«Видишь, милая, дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли мне веришь…»

Нет! Не дорога́! На что река эта? Век на суженого глядеть, чужим ставшего, на чужой женившегося? Век в его глазах васильковых беспамятствовать?..

Да… Век бы глядела.

Дочь в зыбке растёт, улыбается да словно видит её. Склонится Имарина над колыбелью – девочка смеётся, руки тянет. Не придёт две ночи кряду – плачет, лишь у отца на руках затихает. А как явится Мара, принесёт стебель снежноягодника – успокоится, уснёт.

Растёт, расцветает, на мать вовсе не похожа, зато от отца – пряди пепельные, глаза незабудками. А в косицах нет-нет и рыжина пробивается, в зрачках к ночи зелень плещется …

А может, кажется это Имарине.

…Кажется ли, нет ли, да только шла однажды в реку от их избушки, вела рукой по травам да думала, что новый якорь нашла своей лодке, разбитой вдребезги. Дочка чужая, что могла быть дочерью её.

Вырастет девочка, позабудет чёрное озеро, проклятый луг. Отец её состарится, васильки поблекнут, волосы осеребрятся. Зазнобу свою возьмёт за руку морщинистой ладонью и уйдёт туда, куда Эхо с реки улетает, где дороги кончаются.

А ей, Имарине, век вековать свободной, людьми любимыми невидимой.

Но лгал ей Речной Гость. Цела была её лодка, ждала её все луны прошедшие, дожидала, покуда Мара догадается, позовёт к чёрному озеру… Позвала, да прежде чем догадаться, сотню лун отмерила.

Тени легли на рощу, тонко запахло нежным гиацинтом, махровым левкоем, медной хризантемой. В последний раз оглянулась на огонь за соснами Мара. Помолчала о дочери и ушла с луга.

* * *

Жёг золотарник на груди. Цвёл, словно в агонии, всю осень.

* * *

Имарина вела лодку по Зелёной Реке не таясь, было пусто кругом – новая луна, мавки на берега́ ушли. Доплыла до грота, скользнула в лодку, а там, за зеленью, звёзды, словно серебряные птицы, мерцают, ветер вьётся в осенних кронах, шумит свежая вода в живой реке. За речным плющом, за галечным порогом…

Сидит Речной Гость на сером крутом камне, в тонких пальцах свирель, а в глазах тоска, а в глазах река…

– Плыви. Плыви, милая. Убегай от меня, убегай отсюда. Да только знай, что душа его к лугу твоему прикипела. И коли уйдёшь отсюда, уплывёшь из реки – и луг твой истает, и друг твой исчезнет. Сама решай: в реке ли век вековать, на любимого любоваться, али уплывать да о смерти его плакать.

«Будь готова уйти в любой момент».

Предупреждала Мару Эхо, да не послушалась, не сумела Мара.

– И впредь не сумеешь, милая.

Глядит на неё, а в глазах ручьи, а в глазах надежда.

Вода шипит, ракушечник серебрится во мгле, в тишине. Мавки на берегу, русалки в озере, трава по обрыву, луна по рекам.

В тоскливую ночь по своей воле плыла Имарина к чёрной запруде. Сказки про русалок, что по ту сторону стекла плавают, по всей реке гуляли, на берег выплёскивались. Те, тёмные, зеркальные, говорят, могут воду в реках вспять оборачивать, течения от устья к истоку пускать, излучины уговаривать, луга заливать…

По своей воле плыла Мара к чёрной запруде.

– Сёстры. Верно ли, что реки времени обращать умеете? Коли так, верните время моё. Верните меня в юность мою девичью.

Чёрное шитьё вьётся за зеркалом, серые кружева о раму цепляются. Шёпот, шелест, точно на Зелёной Реке, только не боятся тёмные русалки Речного Гостя – злы, веселы, безумны.

– Коли волосы отдашь – получай время своё, имя своё забирай из реки, беги по берегу, куда вздумается.

– Волосы? – Отплыла от зеркала, провела рукой по ласковой пряди. Темны косы, да рыжий мёд до сих пор в глубине золотится. – На что вам?

– Думаешь, золотарник тебе путь на луг к суженому твоему запретному открывает? Думаешь, в нём листья, с твоего сердца опавшие, теплятся? Давно ли на стебель глядела?

Вынула золотарник – ёкнуло в груди, – тронула, он и рассыпался сухостоем. Тотчас размыла его вода, только золотые светляки поплыли, погасли.