Земли семи имён

– Княже мой, знаю, под запретом в твоём городе в будущее заглядывать, да только снам вещим не прикажешь. Трижды стремилась сердце твоё отвоевать, да сны одно твердят. Нет сил противиться, предупрежу только. Княгиня твоя от трав ревнива, резка станет. Горько тебе будет, да меня во всём обвинишь – некого больше. Будет это через месяц, а может, через год. Покуда до беды не дошло – вними моим словам, отпусти княгиню из своего сердца, чтобы не так больно было из земли своей отпускать.

– Нет, говоришь, сил противиться? А разве не перед выбором меня ставишь – ты или она? Альга, снаружи ты мак пунцовый, а в сердце чернорец, мглой окутанный… Знаю, верю, что видишь ведь в снах своих колдовских и другой путь. Видишь, как нить не сжечь, не перерезать, а любовью распутать можно. Расскажи!

Опустила голову. Словно стих шум на ярмарке, улёгся ветер, огоньки унялись.

И об это сны не врали.

– Не забыть, говоришь, колдовства, которым создан, княже? – медленно спросила, раздумчиво, припоминая. – Так помнишь, значит, что за травы в лён твоего кафтана вкладывала, помнишь, какими листьями душу твою устилала? Всё лучшее, чем земля делится, тебе дала. Храбрый мой, честный мой, стойкий да мудрый, статный да верный. Если согласишься трав своих отдать княгине взамен моих, горьких, страстных, быть ей прежней. Румяной, весёлой, светлой станет да на тебя похожей. Хочешь? – заглянула в его глаза-озёра, словно прощения себе ища. – Хочешь?..

Семь ночей варила взвар из семи стеблей, что с Семи земель собраны. На восьмое утро, до свету, вошла в пустую гридницу, оставила на столе плошку. Та дымилась, паром, ароматом лесным исходила.

Обернулась – глядь, входит князь.

– Отвар травяной, княже. Сон на травы, из которых ты соткан, нагонит. Уснёшь, а когда проснёшься, княгиня твоя прежней станет, да и самому легче будет.

Глядя в Альгины очи, выпил князь весь отвар. А пока пил он, и она пила, до дна глазами испить пытаясь любимого своего, дитя и друга, врага и стража, князя и витязя желанного и чужого.

Сделал последний глоток. Схлынула тёмная вода из озёр, прошёл сизый вихрь по гриднице, дрогнул княжий терем.

Закрыл князь глаза.

Затих. Морщины на лбу расправились, словно помолодел, а на устах имя княгини своей.

* * *

Весь день стояло яблочное пекло, лишь к ночи поутихло. Вошла Альга в горницу, где князь спал, а сердце ноет, тянет, и жарко, и горько ей… Подошла к постели.

Спит, долгим сном спит.

И всё кругом словно с ним умолкло. Склонилась над кроватью, коснулась лба – лоб прохладный.

Гулко перестукнуло сердце. Взялась за запястья – ледяные. Страх голову закружил, прижалась к его груди: прислушалась к сердцу.

Тук. Тук.

Ставни стучат на улице. Резные, тяжёлые, старым мастером справленные.

Тук.

Дятел в лесу; глаза что чёрные бусины, солнце в гладком оперении отражается.

Тук-тук.

Ветер пригнал дождь. Капли крупные, крепкие, что прозрачные виноградины, о стёкла бьют.

Тук. Тук. Тук.

Двери хлопнули, гром прогрохотал, копыта о землю цокают – весь мир живёт, стучит, дышит. Одно сердце княжеское не бьётся.

Взяла Альга в руки ледяную ладонь, сделала надрез – из ранки кровь засочилась густая, алая, как лесная ягода, как клюква болотная. Ни шалфея, ни льна, ни бузины, ни осины. Ни стебля, ни листка из тех трав, какие в князя вкладывала.

Человеком стал. Стал – и ушёл. Ушёл от неё князь её. Ото всех ушёл. Если бы не схватилась за него с самой судьбой, может, и прожил бы он жизнь долгую, человеческую. Но быстро отцвели травы, быстро сердце истукана травяного ожило – да так же быстро и увяло. Своими руками отваром, травы усмиряющим, Альга его напоила. Да ни одной травы отвар не встретил, а встретил кровь живую. Её и остановил навек.

Думала усыпить князя, да вместо того погубила…

Власти твоей нет, Альга, над живым. Власть твоя, Альга, над нитью да над травой. Прими да не приноси больше горя.

Княгиня, как узнала, прокляла Альгу, отослала с княжьего двора. Снова тропа твоя, Альга, в избу одинокую, ведьмину выводит. Покуда урок не выучишь, дальше дорога не поведёт.

А в дождливый день дошла до лесной опушки весть: родился наследник княжеский, да ни отца, ни мать увидеть не успел. Князя уж давно ведьма лесная, что он привечал, извела. А мать, горем, ревностью промучившись, сохранила зелье ведьмино до поры, чтобы её погубить, да сама его и выпила, тоскою сожжённая.

– Поведала бы мне раньше, что дитя носит, поняла бы я, что князь человеком стал. Не дала бы ему отвара семитравного, жив бы был! – воскликнула Альга в сердцах, бессильно, побежала к роднику сквозь травы, сквозь ветви, запутаться бы, забыться! А на сердце шелестит: «Это всё твои травы в ней взыграли, твоей ревностью, твоею завистью да злобой напитанные!»

К сумеркам, умывшись из родника ежевичной водой, исколовшись шиповником да сухой порослью, вернулась домой. А тихим вечером собралась и долгой, не впервые хоженной тропою дошла от дома своего до дома княжьего.

Во дворе дымно, людно, крик и спор.

– В чём дело?