Земли семи имён

Прошла сквозь толпу, что нож сквозь масло. Расступились и горожане, и дружина, и друзья княжьи. Расступились, примолкли, да и свет вокруг выцвел, словно серую шаль набросили. До того тихо, что слышно, как осенняя муха звенит, как дитя в тереме на руках нянек без матери плачет.

– Кто же князя нового на слезах детских выбирает? – спросила негромко, а каждый услышал. – Свары устраиваете из-за престола, а вот он, князь ваш, за порогом.

– Так в том и дело, госпожа, – не без страха, не без почтения поклонился Альге сотенный, – что князем теперь младенец остался. Кто править княжеством будет, покуда он несмышлён? Достойных много, город волнуется, на границах прежние враги. Не сегодня-завтра дружине выступать, иначе речные разбойники до самых излучин доберутся, а там пиши пропало княжество.

– Так и выбирайте из достойных! Жребием, народной волей. А князя я заберу и в доме своём растить буду. А кто посмеет вмешаться, пусть вспомнит прежнего князя судьбу.

Ни слова в ответ, ни взгляда. Горожане глаза долу, дружинники небу. Альга прошла по широкому княжескому двору, где, бывало, долгими вечерами сиживала, в тёплые окна да на шумный город глядела. Подошла к порогу, а там уж нянька с младенцем. Одна она только и взглянула на неё прямо. Отдавая мальчика, молвила:

– Княгиня дочерью моей была, князь молодой внук мне. Оставить не прошу, не позволишь, а попробую – изведёшь. Разреши навещать дитя хоть изредка.

«За ведьму держат, – подумала Альга, в тёмные глаза глядя. – Да разве и не так оно? Князя погубила, княгиню со свету сжила, молодого князя забираю… Да и пусть так! Страх чужих в избу не пустит, к опушке лесной не выведет. Пускай тропа к дому моему тревогой да недоверием людским прорастёт. Редкий путник по такой тропе идти отважится. Не отобрать им моего князя больше!»

Матери соперницы своей, навеки уснувшей, кивнула. Решится прийти старуха – пусть приходит. Младенцу – родные руки, Альге – городские вести. А глаза непростые у матери – может, и у ней в роду ведьмы ворожили…

Приняла дитя, взяла на руки – и словно сила, на молодости замешанная, по крови заструилась. Каждый шаг, что отделял её от княжеского крыльца, новое дыхание нёс. Шла, будто время вспять поворачивала. Вернулась, не оглянувшись, к своему порогу, а там, призрачный, из трав сотканный, стоит, улыбается прежний её витязь.

– Береги сына моего. Да не входи в хоженую реку, дурной дорогой дважды не сверни. Береги, люби, да помни: не для себя растишь. Забудешь – загубишь…

Подошла, протянула руку – дышать забыла от нежности, от надежды, – а он развеялся прахом. Тонкий запах мяты, дыма да чернореца поплыл по воздуху, коснулся щеки приветом прощальным да ушёл с осенним ветром.

Над крыльцом алые рябины горят, тучи на крышу грудью ложатся – затишье перед бурей. Малый княже заплакал – тоскливо, тихо.

– Не плачь, витязь мой. От всего света охраню, сберегу, укрою, дождусь, пока вырастешь, – помолчала, отвела ребёнку волосы от лица. Глаза – зелёный крыжовник, точь-в-точь князь её. – Мо́лодец мой.

8. Мёд-отворот. Час серчать. Шей

В деревянную широкую чашку налила кислого молока, размешала с белоснежной мукой пшеничной, сахару добавила и крупицу соли, а сверху яйцо растеклось по муке прозрачной янтарной плёнкой, что капе́ль по снегу.

Луны идут, закваска день ото дня гуще.

Снова в окна огни рябин светят, снова солнце самоцветами в стёклах звенит, снова дожди, и опять горячая капе́ль по весне. Катятся год за годом, дни идут, а по горнице золото рассыпается, что зерно после жатвы. Растит Альга князя, смеётся чаще, глаза, на дитя глядя, улыбаются, а сама, как в первый день, не знает, не ведает, откуда силы взялись да радость. Только покоя на душе нет, на душе метели метут и свищут ветры, но до поры до времени отгоняет их Альга тёплым золотом, детским смехом.

А холода в душу рвутся, двор отвоевали, клеть, светлицу, уже и к горнице подбираются. Каждый день Альга раскладывает сухие травы, солнцем напитанные, разбрасывает золотые зёрна, кладёт к порогу сморщенные ягоды, полные лесной живой кровью. Знает: рано или поздно придёт холод, выбелит горницу, выстудит золотую комнату, в которой время каруселью мчится. Да только князя ему не заполучить, князя никому, никому Альга не отдаст больше.

Карусель вращается, время пенится, бьётся о брёвна избы, бьётся о рёбра у сердца. Вокруг лес шумит, ярмарка гремит, ливни крышу окатывают, осени шелестят приречными травами, стелются дубовой порослью. А скатерть алая, недошитая, спрятана под тяжёлой сундучной крышкой. Как принесла князя в дом, так, трепеща, взяла тёплыми руками нежный батист, сложила вчетверо узором неконченным наружу и спрятала.

Ночами мысли кружат в голове, что осенний хоровод, а одна чаще прочих проходит: закончи скатерть, доведи узор, заверши начатое! Вынь скатерть да вышей петушков алохвостых, перья, да колосья, да маки. Вынешь из сундука – и холод от избы отступит, и тени, что по углам к сумеркам собираются, истают… Не ровён час, дотянутся до колыбели, до князя, до тебя самой!..